Среди гиен и другие повести - Виктор Шендерович Страница 18

Курт, не торгуясь, продал родительский дом со всей утварью, перевезя к себе только книги и в приступе внезапного гнева разбив фарфоровую грудастую пастушку, обнаруженную в материнской горке: пастушка, волосы в пучок, целовалась с высоким стройным пастушком. Б-б-блядь!..

Став немножко богатым, Курт повадился играть в тото уже не по маленькой, а по средненькой, а на выходные стал ходить на стадион. На стадионе было весело, и когда «Фейеноорд» выигрывал, даже хотелось жить.

Но матч кончался, хмельная пена оседала, и надо было куда-то идти. Разговаривать с трюмо он больше не мог, а друзей у него не было — никто так и не хотел брать его в свои игры… Несколько раз, когда тоска начинала идти горлом, он собирался с духом, чтобы позвонить Вере. Даже позвонил однажды — уже набрал номер, но на грани гудка задавил трубку, как мышь…

Она позвонила сама — в начале июля.

— Здравствуйте, Курт.

Сердце его бухнуло и отозвалось сладким нытьем в животе. Он задохнулся попыткой ответа, но она его пощадила и продолжила, как ни в чем не бывало:

— Вы не звоните, вот я и решила позвонить сама. Нельзя терять старых друзей, правда?

Она была весела — как-то уж чересчур весела, и он догадался, что никакого шатена больше нет, и снова задохнулся — уже от надежды. Курт предложил встретиться, и Вера легко согласилась.

Как же она была хороша — вся такая летняя, в легком бежевом платье с брошью! И волосы собраны в пучок, как тогда, на концерте, и глаза блестят каким-то незнакомым блеском. Вера говорила обо всем и ни о чем, спрашивала и понимающим кивком угадывала его спотыкучие ответы. Узнав о смерти матери, сказала: «Бедный Курт», — положила руку на рукав, погладила обшлаг…

И он тоже спросил, приступая к главному:

— Как вы?

Вера улыбнулась.

— Я хорошо.

— А-а…

Она торопливо накрыла его вопрос:

— Все хорошо, Курт.

Глаза ее в секунду заполнились слезами, и одна стремительно скатилась по щеке.

— Простите… — Она запрокинула голову и, нащупав в сумочке салфетку, промокнула глаз. И улыбнулась. — Видите, как я раскисла.

— Ве… э-э… ра, — сказал он.

Она снова погладила его по рукаву.

— Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь.

— Д… да.

— Ну вот и славно. Возьмите мне вина.

Курт взял по-гусарски бутылку бордо и сырную тарелку с орехами и виноградом — и через несколько минут уже плыл в потоке нового сюжета.

Шатен оказался полноценным негодяем, и добродетель Курта воссияла в этой нравственной тьме, как алмаз в луче света. Качая головой на Верин рассказ, словно отказываясь верить в глубину людской низости, Курт тонко подчеркивал это отличие — но внутри вместо гнева коброй поднималась зависть.

Соблазнить юную женщину, напользоваться ею и, напоив на корпоративной тусовке, передать в руки собственному шефу… — во всем этом была победительная сила, в которой природа отказала Курту. Мир принадлежал этим шатенам, не ведающим ни стыда, ни поражений, а ему оставались унылая добродетель и вечерний онанизм.

Вера искала плечо друга и нашла его. На последней трети бутылки он пересел к ней и подставил плечо в буквальном смысле. Вера, всхлипывая, сползла немного с сиденья и допивала бордо, уткнув голову в угол диванного валика.

— Я хитрая, — говорила она. — Я не на машине. Можно, я немножко напьюсь?

— П-пейте. То… олько осто… а-а-а… рожно!

Выплакавшись, Вера выбросила из себя напряжение, и через рукав пиджака Курт чувствовал теперь тепло ее податливого тела. В нем росло что-то небывалое. Он был в сантиметре от собственных грез.

Рассказ Веры страшно возбудил его, но, потянувшись допивать бокал, она прервала историю на самом грязном месте, и Курт, жадно ловивший сюжет, так и не понял главного: досталась ли Вера по-настоящему второму негодяю?

Теперь недосказанный эпизод этот крутился в разгоряченной его голове, но — о ужас! — в этом тайном кино он был не спасительным рыцарем, врывающимся, чтобы защитить девичью честь от мерзавца, а самим этим мерзавцем и был.

И в мельчайших подробностях представил вдруг, как, заперев дверь, подступает к теплой, беззащитной Вере и кладет ей руку туда…

Курт зарычал и прокашлялся. Он был весь в поту.

— Я вы… зову та-а-акси, — сказал он.

— Так-си… — повторила Вера. — Спасибо, Курт. Вы славный. И Берта… Бедная Берта…

Она снова заревела.

В такси Вера дремала, уткнувшись головой ему в плечо. Курт боролся с дыханием, вдыхая тонкий аромат ее волос. Как стайер, он выжидал момент для решающего рывка. У двери, задохнувшись от нахлынувшего фрейдизма, Курт помог Вере вставить ключ в замок.

— Спасибо, Курт, — сказала она и извиняющимся образом поскребла пальцами по лацкану пиджака. — Простите меня, я так напилась…

— Бе…дная Ве…ра, — сказал он, открывая дверь за ее спиной и мягко вталкивая ее в квартиру.

Повторяя про бедную Веру и постепенно сокращая дистанцию, Курт гладил ее по голове, и, пристроив у стенки, гладил уже по плечам, и целовал волосы, и, не веря себе, добрался до нежной впадинки под ухом.

— Курт, — ее руки вдруг уперлись ему в живот.

— Ве-э…

— Курт, не надо.

Руки попытались оттолкнуть его, но только страшно распалили желание. Отбросить эти две соломинки было делом секунды. Она что-то кричала, но Курт уже ничего не слышал — сопя, он освобождал ее грудь от ткани и бретелек. Невидимые кулачки молотили его по лицу и плечам, но он не замечал и этого, а только атаковал сладкое упругое тело, чувствуя чудовищный напор плоти, требующий немедленного выхода.

В коридорной полутьме метались хрип и визг. Курт не знал, где тут постель, и просто повалил ее на пол, надежно придавив собой. Он успел высвободить свой набухший инструмент и, вне себя от возбуждения, уже шарил в немыслимом шелке ее трусиков, когда сопротивление вдруг прекратилось и он услышал тонкий звук плача.

Вера выла, покорно лежа под ним.

Полоска фонарного света проникала в коридор, как будто из другой вселенной. Курт начал возвращаться в сознание.

Вера выла, закрыв лицо ладонями и мотая головой по полу. А на ней колодой лежал он — тяжело задыхающийся, полураздетый и ничтожный. На месте неумолимого инструмента валандалась глупая пиписька.

— Ве… ра, — сказал он, неуклюже приподнимая тучное тело.

На его голос она зашлась в новом приступе воя — на одной высокой непрерывной ноте.

— Ве… ра, — сказал несчастный Курт. — Я-а… люб… лю. Вас.

И похолодел, услышав смех.

Когда он нашаривал ручку и справлялся с собачкой замка, и когда потом воровски прикрывал снаружи входную дверь, она продолжала биться в смеховой истерике, закрыв лицо руками и мотаясь по полу тряпичной мальвиной.