Дорога на Астапово - Владимир Березин Страница 17

Сэмюэль Джонсон был сложный человек, непростой политик и парадоксалист, живший в то время, когда затрещали устои прежнего мира и треснула даже привычная географическая карта. Для того чтобы понимать, когда это писалось, можно выстроить следующий хронологический ряд: двадцатые годы XVIII века, когда появилось понятие «патриотизм», воспринимающееся сперва как сугубо положительное, но затем, в четвёртом издании словаря английского языка, к нему добавляется уничижительный оттенок в одном из значений — именно тот, что потом использует Джонсон в своей знаменитой статье. В 1773 году происходит «Бостонское чаепитие», через год устанавливается запрет на импорт британских товаров — и вот тогда же появляется статья The Patriot. Скоро в Северной Америке начинается война за независимость, Британия признаёт независимость США, а ещё через год Джонсон умирает. Ещё через пять, когда Великая французская революция в разгаре, публикуется биографическая книга Босуэлла «Жизнь Сэмюэля Джонсона». Тут-то, через семь лет после смерти якобы автора, и после провозглашения независимости США, и даже после взятия Бастилии, сгущается из воздуха этот афоризм.

Но и узнав эти подробности, многие люди не отказываются от собственных трактовок фразы про негодяев и патриотизм. Почему Толстой стал названым автором этой фразы? Да потому что и для давних, и для современных граждан России Джонсон — абстракция, непонятная заморская зверушка. А вот Лев Толстой, как с ним кто ни спорь, символ русской литературы, к которой сохранилось инерциальное уважение. Кого хочется иметь в качестве союзника в пикейно-жилетных спорах? Ответ очевиден, и коллективное бессознательное выпихивает бородатого писателя в центр круга.

Второе обстоятельство — тридцать лет назад, в середине восьмидесятых годов прошлого века, кое-кто использовал афоризм Джонсона, низводя патриотизм любого рода до гадкого свойства недостойных людей. Это было время странной эйфории непослушания и не менее странного противостояния «демократов» и «патриотов» — названия этих человеческих партий сейчас звучат даже как-то неловко.

Теперь времена изменились, и в патриотизме ищется опора. Происходит обратное движение политического поршня. Поэтому и говорят о том, что патриотизм может спасти даже закоренелого негодяя. Можно прочитать это иначе: есть патриотизм двух сортов: один для хороших людей, а другой для дурных. Прочтений может быть масса. И всегда человек обосновывает своё допущение тем, что оно — во спасение. Теперь это не призыв правых или левых, это бессознательная мольба о сплочении, которая в слепоте хватается за попавшийся под руку лозунг.

Патриотизм — такая штука: куда повернёшь, туда и вышло.

И вся эта неразбериха приводит нас к мысли о возрастании нашей ответственности за высказывание в современном мире.

Мире, где самые известные лозунги — это цитаты неточного смысла.

Словом, дело ещё и в том, что спокойно говорить о русской истории можно только с непатриотическими людьми: столько в ней страха, ужаса и величия.

Зашёл разговор о Московской битве и о Ясной Поляне, и я вновь подивился живучести мифа об осквернении могилы Толстого. Дело в том, что хороший писатель Владимир Богомолов в своей давней, но очень интересной статье «Срам имут и живые, и мёртвые, и Россия…» написал один странный пассаж. Вначале он цитировал материалы Нюрнбергского процесса: «В течение полутора месяцев немцы оккупировали всемирно известную Ясную Поляну… Этот православный памятник русской культуры нацистские вандалы разгромили, изгадили и, наконец, подожгли. Могила великого писателя была осквернена оккупантами. Неповторимые реликвии, связанные с жизнью и творчеством Льва Толстого — редчайшие рукописи, книги, картины, — были либо разорваны немецкой военщиной, либо выброшены и уничтожены». А потом сообщил: «(Под „изгадили“ подразумевалось устройство в помещениях музея-усадьбы конюшни для обозных лошадей, а под осквернением могилы Толстого имелось в виду сооружение там нужника солдатами полка „Великая Германия“)»^[38]. Это очень печальная ошибка, всё дело в том, что в доме немецкие солдаты, конечно, напакостили, кое-где нагадили, кое-что стащили, а вот никакого нужника на могиле не было. Историю про сортир придумали какие-то пропагандистские дураки.

И вот почему: могила находится от усадьбы чуть ли не в километре, и в лютый мороз 1941 года никакой немец не добежал бы туда через лес: примёрз бы к дороге своим гузном. Кроме того, немцы там устроили кладбище своих солдат и офицеров, и мчаться туда за отправлением естественных надобностей, чтобы заодно осквернить могилы своих боевых соратников, и вовсе было бы нелепо.

Была легенда, что поверх могилы Толстого был похоронен какой-то немецкий офицер. Не думаю, что Толстой, даже при известном его опрощении, обрадовался такому соседству. Но все могилы были просто неподалёку.

Как только хмурые красноармейцы из Тулы погнали немцев к западу, могилу вскрыли (в связи с этим осматривали и проверяли и тело самого Толстого), всех немцев выковыряли из мёрзлой тульской земли и похоронили за Воронкой, потом перезахоранивали ещё, и наконец, говорят, перенесли на Всехсвятское кладбище в Туле.

Но мои собеседники начали горячиться и с упорством, достойным лучшего применения, кричать: «Нет, нагадили! Насрали!»

Это меня раздосадовало. Часто гитлеровцев обвиняют во всех смертных грехах, и это только вредит делу. То есть обстоятельство, присочинённое для красного словца, удивительно некрасиво потом выглядит на фоне реальных обстоятельств. Гитлеровцев не обелит то, что они не нагадили на могилу Толстого, а если мы будем домысливать эту деталь, то это нас запачкает.

Патриотически настроенные собеседники продолжали горячиться, намекали на какие-то немецкие караулы, что стояли в лесу. Но я знал, что не было там никаких караулов: место неудобное, глухое, именно поэтому Толстой завещал там себя хоронить. Я исходил этот лес вдоль и поперёк.

Я не спорил со своими оппонентами, лишь печаль прибоем окатывала меня. И вот почему: мне до слёз было жалко чистоты аргументов, которая была редкостью в истории моей страны. Лаврентия Берию осудили и застрелили, постановив, что он — английский шпион, а Генриху Ягоде отказали в реабилитации, признав, что он всё ещё остаётся агентом нескольких вражеских разведок. И вот ненависть к гитлеровцам, что действительно нагадили людям в душу на огромном пространстве от Марселя до Яхромы, нужно было отчего-то дополнить невероятной кучкой на писательской могиле. Будто без неё не заведётся ни одна самоходка, ни один танк не стронется с места, ни один лётчик не сядет в свой деревянный истребитель, чтобы умереть в небе — согласно своим убеждениям.

Но тогда, пробираясь по тропинке, тогда, много лет назад, я думал о том, как мне было хорошо, и был убеждён, что в этот момент хорошо всем.

В далекой кавказской деревне, невидимой с яснополянских холмов, в тот час текла река. Текла…

Деревня стояла на одном берегу, а на другом, где располагался чудесный луг, каждый день кто-нибудь — приезжие или местные жители — делал шашлык.