Болотное гнездо - Валерий Хайрюзов Страница 17

– Ну и что они дали, эти игры? Последнюю рубашку сняли, – заметил Аркадий Аркадьевич. – Думали, весь мир к нам рванется. Даже тучи, и те сумели от Москвы отогнать. Я был на открытии. В первые дни Москва на осажденный город походила. Дружинники, милиция, солдаты, но хочу заметить, был приказ быть вежливыми.

– Закупили за границей море продуктов. Потом даже в самолетах финскую колбасу давали, – добавил от себя Петр. – Додержали, пропадать начала.

– Дожили. Уже весь мир нас кормит: колбаса финская, куры голландские, масло швейцарское, яйца французские. Лишь один правитель свой, без бумажки пару слов связать не может. Да вот, посмотрите, – Аркадий Аркадьевич кивнул на стол, – сервелат финский, коньяк французский, и все за лес, нефть, золото. Сами себя съедаем.

– А что тут плохого? – нахмурился Алексей Евсеевич. – Сделано качественно. Свое-то и кошка не жрет, разбирается.

– Городскую колбасу не едим, – подал голос хозяин. – Попробуйте лучше свою, домашнюю, или вон сальце.

– Ты, Никитич, не беспокойся, съедим. Якой афганец не любит сала, верно? – Аркадий Аркадьевич выразительно посмотрел на Сергея.

– Конечно, такого сала там не было, – глянув на стол, заметил Сергей. – Сухой паек, сухпай, по-нашему, сардины, плавленый сырок, галеты.

– У самих дома все валится, так нет, надо к соседям влезть, – нахмурившись, сказал Аркадий Аркадьевич. – Думали, быстренько разделаемся, а влезли по уши, и неизвестно, когда выкарабкаемся.

– Ничего, наведем и там порядок, – сказал Женька. – Ошиблись. Надо было сразу круто. А мы с лекциями, с агитациями. Кулаком надо. Силу все уважают. Границу перекрыть заставами, посты на дорогах.

– Ты что, думаешь, один такой умный? – усмехнулся Аркадий Аркадьевич. – Англичане уж на что в этом деле поднаторели, полмира под себя подгребли, а там зубы пообломали. Конечно, сейчас время иное, техника другая. Но хочу сказать тебе, Евгений, наша русская кровушка – дешевая и для замеса хорошая. Вот и льют ее во все времена и у себя дома, и за границей, раствор крепкий, говорят, получается. Раньше к нашим там относились хорошо, наверное, лучше, чем к американцам, – их афганцы просто не знали. У меня в артели мужик работает, геолог, он раньше там в командировке был. Говорит, разве что только на руках не носили.

– А зачем, чтоб носили? – прищурившись, спросил Женька. – Надо, чтоб боялись, как тех же американцев.

Сергей молча смотрел на спорящих. Для них все ясно: зачем вошли и что нужно сделать, чтобы навести порядок. Он почему-то вспомнил вечер у капитана Зарубина – такой же стол, та же тема и совсем другие разговоры. Правду говорят: прежде чем спорить, надо знать, о чем! Но кому нужно его мнение? Женьке? Лично ему ничего не угрожает. Знает, туда не пошлют, а за рюмкой можно повоевать.

– Я вот чо хочу вам рассказать, – подал голос лесник. – Зимовьюшку я тутока у Черной речки построить решил. Собрал по бревнышку, прихожу через неделю, она вся разбросана. Мишке что-то не приглянулось. Я ее опять собрал, он ее опять растаскал. Стал я смотреть, что его не устраивает. Глянь, газеты, которые я там оставлял, в клочья. Вот, думаю, в чем дело! Мишка и тот понимает, вранье там. Одно, и про эту самую войну, и вообще про все. Треплют языком, треплют, бумага терпит. Перестал я газеты оставлять, цела избушка.

– Ну, ты, Никита, и мастак сочинять, – засмеялся Алексей Евсеевич. – Медведь не может вынесть человеческого запаха, вот и вся разгадка. От человека можно все ожидать. Особенно в тайге…

Сергей с Петром решили спать на сеновале. Поднялись, зашуршало под коленями сено, запахло кислой овчиной и еще чем-то далеким и забытым.

– Слушай, Петя, а кто этот Аркадий Аркадьевич? – спросил Сергей. – Смело говорит. И лицо знакомое. Особенно глаза. Где-то я его видел.

– Большой человек. Председатель старательной артели. У Аркадия Аркадьевича денег куры не клюют. Они с Евсеичем давно дружат. Где-то еще до войны на севере скорешились. Голова у него варит. А насчет смелости – она для этого стола. Здесь одно, в другом месте другое, но везде смело. Не люблю я его. Бабник, к Ритке вяжется. Возможности у него, естественно, не такие, как у меня. То джинсы достанет, то сапоги. А бабам нравится. Ты лучше про себя расскажи. Мы тут с ума чуть не посходили. Ритка несколько раз в военкомат звонила, все обещали выяснить.

– А я уже в Союзе, в госпитале лежал, – сказал Сергей. – Что рассказывать? Поначалу служба как служба. Потом слышим, вошли наши в Афганистан. Не думал, что вскоре там окажусь. Мы уже в части были. И вот построили нас, зачитали приказ, выдали по тридцать рублей. Мы спрашиваем, что с ними делать. Наш старлей Зарубин пожал плечами, что хотите, мол. Решили просадить, а офицеры тоже не дураки, водку отбирают. Колька Русяев – дружок мой с Урала, парень, тебе скажу, во! На гитаре играет, поет, куда там Окуджаве. Ему бы артистом быть. Собрал у всех деньги, ушел. Смотрим, через некоторое время идет с полным ведром, а в другой руке швабра. Его без всяких яких пропустили. Заносит ведро, наливайте, говорит, хлопцы, может, больше не придется, – Сергей засмеялся, но тут же замолк, тяжело и протяжно вздохнул. – В Кабул нас по воздуху, – продолжал он. – Смотрим вниз: горы кругом, земля кирпичного цвета – все чужое. Тополя и те другие, пирамидальные, купола мечетей зеленовато-синие, как леденцы. Спиралью, так что кишки около горла, пошли к земле. Сели, наших уже там полно. Все куда-то спешат, двигаются, все без погон. Ну и мы сорвали погоны, чтоб звания не было видно. Поселили в палатках на аэродроме. Голодные, холодные. Воду в бочках привозили. Вскоре попал я в патруль по городу. Мать честная! Такое только в кино видел. Мужики в шароварах, как в кальсонах, вроде брюки потеряли. Женщины в парандже. У лавочек бабаи сидят, насвай – табак – нюхают. Он такого бархатно-зеленого цвета, ну, как наш перетертый укроп. Смотрю, два человека везут раскрашенный автомобиль на деревянной телеге, тянут ее за оглобли. Вот, думаю, сюда бы наших релских и барабинских привезти. Днем плавится все, кажется, сел бы и не двигался, ночью холодно, как у нас в Сибири. Весь день по Кабулу музыка. Ночью стрельба: то здесь, то там, акустика что надо, горы кругом. Не страна, меха у гармошки. В четыре утра кричит мулла, будит через мегафон. В кишлаках обходятся без усилителя, а мулла заунывно, тоскливо кричит, словно помирать собрался. Все останавливаются, достают коврики, разуваются, встают на колени и лбом строго на Мекку, если военный, то фуражку поворачивают на затылок. Вообще чудно все: узенькие улочки, дверки голубые, арыки, глиняные дувалы. Живут бедно: куры, козы, ослы.

– Ну, это я все видел, – перебил его брат. – Ты скажи, как там наши самолеты?

– Нормально. С утра до вечера журчат. Продукты возят, раненых.

Он и сам удивился, до чего спокойно все рассказывает, отстраненно, как бы со стороны. Нет, ему не хотелось поразить воображение брата. Ему, наверное, следовало рассказывать что-то иное, но именно того и не мог. Не хотелось снова соваться в грязь. А когда был там, думал: вот приеду, расскажу.

Однажды ему довелось увидеть бомбовый удар по мятежному кишлаку. Где-то высоко, словно комары, занудили самолеты, и вдруг над тем местом, где только что виднелись глиняные дувалы, черной шерстью вздыбилась и медленно начала оседать земля. Через мгновение треснуло, дробно обломилось над головою небо и вслед донесся глухой вой. В бинокль было видно, как во все стороны из пыли и дыма, волоча за собой распоротые животы и перебитые ноги, ползли прочь из ада собаки.