Паводок - Юнни Халберг Страница 17

— Ну, как улов?

— Юнни поймал щуку.

— Неужто опять щуку? — заволновалась она.

Мать не выносила рыбный запах, слизь и потроха, плавающие в мойке. Пока рыба не вычищена и не разделана, она наотрез отказывалась к ней прикасаться, а уж вонючей десятикилограммовой щуке в доме вообще не место.

— Что пишешь? — спросил я.

— Так, письмо.

— Кому?

— Подруге.

— Подруге? Ну-ну, — пробормотал я.

Она выпрямилась, посмотрела на меня.

— Юнни ждет на кухне, — сказал я и вышел из гостиной.

Нина, стоя в дверях, наблюдала, как Юнни чистит рыбину под струей воды. А ведь чем дольше щуку промываешь, тем больше слизи, но для Юнни это без разницы, он хоть целый день может чистить.

— Это Юнни ее поймал? — спросила Нина.

Я кивнул. Она прошла к рабочему столу.

— Давай поглядим, что она слопала напоследок! — Нина взяла длинный нож.

Я сбежал оттуда, вновь задержался на пороге гостиной. Мать по-прежнему писала. Потом подняла ручку, черкнула внизу страницы свое имя. Взяла конверт, сунула в него исписанный лист и запечатала.

— Вот так! — Она встала и направилась на кухню.

Господи, да пускай пишет кому угодно, только бы не в «Курьер», думал я. Последнее ее письмо в редакцию напечатали под заголовком «Король не улыбался», а накропала она его после визита в Мелхус короля Харалда, который открывал Дорожный музей. Когда король перерезал ленточку и произнес речь, мать, ясное дело, торчала на площади перед музеем. Но в заметке ни о музее, ни о торжественной церемонии, ни о людях, которые там выступали, не было ни слова. Мать критиковала короля Харалда. Она считала, что нынешний наш король не чета прежнему. Улаф V, старый король, всегда держал в запасе улыбку. А вот новый, Харалд то есть, почти никогда не улыбался. Лицо у него угрюмое, неприветливое, на вид чуть ли не всегда усталое, больное. Стало быть, Норвегия заполучила кислого, недовольного короля. А кому такой нужен? И мамаша моя предлагала: раз мы живем в демократическом обществе, то король должен поступить как другие «представители». Пускай пройдет курс улыбок и «таким образом вернет себе уважение и восхищение нации». После этого я целую неделю носа в город не казал. Потому как знал, что народ читает ее опусы и хохочет до слез, а журналюга, который печатает мамашины бредни, делает это нарочно, из ехидства. Но говорить ей без толку. Свои заметки она вырезала (о чем бы ни шла речь — о скверно покрашенных домах или о бесконечных дорожных работах) и вклеивала в папку. Что ж, вся надежда, что она вправду писала подруге, хотя это не более вероятно, чем появление Тросета об руку с обалденной красоткой.

— О Господи, — простонала мать.

Я тоже двинул на кухню. Юнни с Ниной стояли, наклонясь над мойкой. Мать, зажав нос, топталась у них за спиной.

— Что там? — спросила она.

— Маленькая щучка. Внутри большой, — ответила Нина.

Юнни поднял вверх бледную белоглазую рыбешку. Мать выскочила вон из кухни.

Нина скорчила гримасу, крикнула:

— Они лопают друг дружку! — и расхохоталась.

Я вышел на воздух. Туман редел. Видно и реку, и сосну, и дом Тросета, и сеновал поодаль. Я обогнул скотный двор, влез на трактор, посидел там минуту-другую. Надо бы съездить за сеном, задать скотине корм, убрать навоз. Для меня вкалывать на скотном дворе — самое милое дело. Накормишь коров, подоишь — сразу и полегчает. Я взялся за ключ зажигания, оглянулся на прицеп и, как уже не раз бывало, выпустил ключ из рук. Вспомнил, как Хуго стоял, глядя в колодец, словно прикидывал, прочистить сток самому или вызвать по телефону грязевой насос. Я подошел к нему, а он, как увидел меня, так прямо взбесился, сгреб за грудки, отпихнул в сторону и гаркнул: «Не на что тут зенки пялить!» Я прислонился к трактору, по-прежнему недоумевая, как же он сумел выкрутиться. Мне хотелось, чтобы он ответил за содеянное и во всем признался. Никто мне не верил, но ведь это ничего не меняло. Хуго убил отца и ушел от ответа. Годами он копил обиды, вредил исподтишка да наводил критику. Вечно препирался со стариком, а если придраться было не к чему, в два счета изобретал повод. Не один, так другой. То возмущался, что отец ходит в грязных брюках, то злился, что он пукнул при людях, то бурчал, что на праздниках старик напрямик выкладывает все, что думает о спортивной команде или о каком-нибудь начальнике. Назовет отец кого-нибудь в глаза лакеем или жополизом, так Хуго извиняется за него. Еще я вспомнил, как стоял во дворе и смотрел на отца, он копал канаву. Было мне тогда лет девять-десять, и я обратил внимание, до чего равномерно и сноровисто он кидает лопатой липкую глину, раз за разом совершая руками, корпусом и лопатой одни и те же движения, и мне это нравилось. Вот так и должно быть: мой отец под весенним солнцем копает канаву к реке, а кругом тают остатки снега и текут ручейки. Немного погодя он вылез из канавы, воткнул лопату в землю, взглянул на меня, утер пот, оперся на черенок и стал смотреть на дорогу. Так он простоял несколько минут. И тут я услыхал, что за спиной у меня вырос Хуго. Он глядел на отца, который стоял к нам вполоборота, и кривил губы. «Ишь, старый черт, — сказал Хуго, устремив на меня свои серые глаза-заклепки, — наверняка что-то замышляет». — «Что замышляет?» — спросил я. «Как обычно». — «Так что же?» — опять спросил я. «Это мы с тобой скоро на своей шкуре узнаем. Ты даже не представляешь, что у него в башке творится», — сказал он, повернулся и не спеша направился к дому. Отец выпрямился, посмотрел на меня, утер пот со лба, спрыгнул в канаву и опять принялся сноровисто кидать землю. Отец частенько совершал странные поступки, но никогда пальцем меня не тронул, и не только меня, Хуго тоже, по крайней мере я про такое не слыхал. И пьяницей он не был. Кряжистый, молчаливый, он говорил все, что думал, — кому угодно и когда угодно. Мог целый час простоять не шевелясь, глядя на гребни холмов, мог уйти и вернуться лишь поздно вечером, не сказав ни слова о том, куда собирается или где был. Суровый, неподкупно-честный, он тем не менее стал для Хуго сущим исчадием ада. Помню, еще подростком Хуго однажды пришпилил к стенке в своей комнате десяток-полтора рисунков — сплошь голые женщины. Дверь он оставил открытой, чтобы отец увидел. Так и вышло. Мы долго гоняли в футбол, потом двинули домой и уже с порога заметили отца: он стоял в дверях, смотрел на эти рисунки. Хуго вздохнул поглубже и направился к нему. Отец глянул на него сверху вниз, посторонился, пропустил в комнату. И, не говоря ни слова, зашагал прочь. Хуго замер как вкопанный, устремив взгляд на рисунки. Он чуть не плакал, глотал слезы и судорожно двигал челюстью, лицо побагровело. Что его так разозлило? Что он — сын, а отец — отец? Или тут другое? А ведь у Хуго был талант, которым я не обладал. Он умел рисовать. В те годы вся его комната была завалена рисовальной бумагой. Люди, животные — точь-в-точь как живые, того гляди, сойдут с листа. И рисовал он непрерывно, правда, другим свои работы никогда почти не показывал. Школьный учитель норвежского видел кой-какие и пришел в такой восторг, что специально заехал в Йёрстад поговорить с родителями: не послать ли Хуго в художественное училище. Но не тут-то было. Едва Хуго смекнул, куда клонит учитель, как сразу же взъерепенился и сбежал в крепость. А через несколько месяцев, на каникулах, порвал все рисунки, изломал карандаши и кисти, искромсал бумагу. Никто не пытался его остановить. Отец даже бровью не повел, хотя и против рисования тоже не возражал. И все-таки в итоге Хуго ходил туча тучей и брюзжал, словно именно мы принудили его бросить рисование и живопись.