Очередь - Ольга Грушина Страница 17

— Господи, неужели трудно ответить бедняге, вы же видите, в годах человек!

— Да жалко, что ли: «Северные соловьи». Теперь доволен?

— Извините, я не совсем знаком с…

— Во дает! «Соловьев» не знает! Учиться надо.

— Не обращайте на него внимания, дедушка, может, от него жена сбежала. Это ансамбль с севера. Костюмы красивые, песни о дружбе народов, о счастливом будущем. Очень душевно.

— О, понятно, спасибо за вашу любезность, но я полагаю, что это мне не…

— Да ты продолжай, тетенька, расскажи ему и про симфонию, это как раз для него!

— Извините, вы сказали «симфония»?

— Да, совсем забыла, упоминали какую-то симфонию, но это будет не раньше следующего Нового года, билеты еще в продажу не поступали. Новомодный композитор какой-то, Вселенский, что ли…

— Вот грамотеи, честное слово! Соленский!

— Не Соленский — Селедский!

— Извините, что перебиваю, но… Не Селинский, случайно? Не Игорь Селинский?

— А я что говорю? Глухой, что ли? Селинский, Селедский, один черт…

— Погодите-ка, Селинский, Селинский, кое-что припоминаю… Ага, это не тот ли изменник, который родину продал, чтоб сладко жить за кордоном? Я так считаю: ни один порядочный человек не захочет смотреть, как этот буржуй поганый в галстуке-бабочке будет с дирижерской палочкой изгаляться!

— Была б моя воля, стрелял бы таких предателей родины. На месте, без суда и следствия. Бах — и все. Правильно я говорю, профессор?

— Что, старый, язык проглотил? С тобой человек разговаривает!

— Чего вы к нему привязались? Бедняга, у него аж руки трясутся… Да не галдите вы, он что-то сказать хочет. Наплюй на них, дед, говори, говори!

— Спасибо за вашу любезность. Не знаете ли, когда будут продавать билеты на симфонию Селинского?

— Киоскерша говорит, на днях. Правда, билетов будет всего штук триста, вмиг разойдутся.

— Боже мой, тогда… Извините за беспокойство, вы последний?

— Да, — ответил Сергей, открывая глаза. — Хотите — становитесь вместо меня, я стоять не буду.

Он почти не заметил, как темнота у него под веками превратилась в темноту вокруг; наступил вечер. Через улицу мужчины в огромных рукавицах, рискуя свалиться с лестниц, прикрепляли к тусклым уличным фонарям лозунги в честь Дня Красной армии. Вслепую Сергей брел сквозь полосы слабого света, зарекаясь впредь тратить время на это безнадежное, тягостное ожидание и не замечая жену, которая следовала за ним всю дорогу к дому на один квартал позади.

6

…Родители увезли меня туда, когда мне исполнилось семь лет, чтобы определить в балетный класс к самому знаменитому педагогу того времени. Когда мы приехали, стояла зима. В отличие от здешних зим, она была не хмурой, а прозрачной. Может быть, и сейчас там все осталось по-прежнему, а может, и нет. Скорее всего, нет. Поступь нынешнего века тяжела, она крушит все, даже времена года. Но тогда небо было похожим на молочное стекло, крыши — на мокрую кору деревьев, а деревья — на воздушные паутинки. Мой отец снял квартиру в старом величественном доме на бульваре. Занятия начинались рано утром, а днем я возвращалась домой. Если забраться на подоконник и запастись многочасовым терпением, из нашего окна вечерами можно было увидеть, как фонарщики зажигают газовый свет, а трубочисты идут на цыпочках по невидимым, натянутым над городом канатам под звон колоколов, плывущий через реку.

Как-то в феврале мама пришла домой в сопровождении двух приземистых приказчиков из модного магазина, которые волокли на плечах огромный серый рулон. Положив ковер на пол в гостиной, они начали его раскатывать. Внутренняя сторона оказалась бархатистой, густо-вишневой, изобилующей цветами, и мне тут же захотелось, не дожидаясь конца работы, опуститься на коленки, чтобы разглядеть ковер получше. Тогда-то на глаза мне и попалась первая…

Вот так я всегда представляю свой рассказ. Воображаю, что кто-то сидит передо мною, наклоняясь вперед, охотно слушает, а на этом месте всегда спрашивает: «„Первая“ — что?» Но мои рассказы слушать некому. Поэтому теперь я затворяю дверь, накрываю лампу старой зеленой шалью — мне нравится мягкий свет, скольжение теней цвета морской волны — и жду, пока все в доме заснут. А потом я разговариваю сама с собой.

Тогда-то на глаза мне и попалась первая бисерина. В щели паркетного пола застряла крошечная бусинка, яркая голубая крапинка света. При виде ее меня охватил тот же самый замирающий восторг, какой ощущаешь в раннем детстве от забавы под названием «секрет». Разгребаешь снег в поисках «секрета», своими же руками закопанного в землю несколькими днями ранее: под осколком стекла — конфетные фантики, шелковые лоскутки и прочие маленькие сокровища, добытые зимой в деревне. Теперь передо мной на полу двое мужчин суетливыми руками разворачивали ковер, а меня захлестывало такое же предвкушение, как в те минуты, когда мои застывшие пальцы выскребали твердый наст, чтобы явить миру яркую, чудесную вспышку цвета.

Одна-единственная бисерина — она полностью завладела моим вниманием, но следом на глаза попалась другая, потом следующая, потом еще одна — и стало ясно, что в гостиной все щели паркета усеяны крошечными бусинками.

Ковер благополучно занял свое место, но у меня вошло в привычку каждый день после занятий, прямо в балетном костюме, еще влажном от пота, ложиться на пол, отгибать ворсистый угол и кропотливо скрести в щелях острием булавки. Когда уставали глаза, весь мир сливался для меня в одно темное, плоское, грязноватое пространство, расчерченное нитями расплавленного стекла и золота. Подцепишь вереницу бисерин булавкой, освободишь из заточения — и драгоценные зернышки запрыгают по полу. Их были сотни: конусы с красными и белыми полосками, будто клоунские цилиндры; сверкающие стеклянные шарики; крохотные кубики в серебряную крапинку. В конце концов все они перекочевали в маленькую баночку из-под икры. Она хранилась у меня долго. А во время революции пропала.

Будь у меня слушатель, он бы, конечно, спросил, откуда взялись эти бисерины. Предположим, что он не слишком хорошо меня знает, и оттого у него нет причин не доверять моим ответам. Я бы с радостью ему рассказала. Бисерины эти были последними, забытыми весточками из необыкновенного, волшебного мира, подобно окаменелостям — кораллам и ракушкам, — которые остаются навеки замурованными в скалах, когда черные глубины моря уступают место берегу, утыканному пляжными зонтиками и детскими ведерками. Когда-то он был мне знаком, тот мир. Его населяли веселые, озорные эльфы, которые летали на спинках стрекоз, сшивали на небе кудрявые облака, притворялись мшистыми флюгерами на шпилях древних замков, перебрасывались солнечными зайчиками. А солнечные зайчики, падая на пол, застывали крохотными стеклянными бусинками.

Простите, что вы сказали? Ах, да так ли это важно? Ну хорошо, возможно, их рассыпали ребятишки, чьи родители снимали эту квартиру до нас. Могло статься, семья покидала город второпях, гонимая слухами о кровавых событиях в их собственной стране. Или, может быть, швея, не щадя своего слабеющего зрения, годами сидела в кресле у окна и зарабатывала на хлеб рукоделием. Или же… или же девушка, расшивавшая кошелек для своего любимого, получила внезапное известие о его гибели и выронила из рук недоделанный подарок.