Мой Пигафетта - Фелицитас Хоппе Страница 17

Мечи, кресты и прочее

Это кино полюбил Садовод. Полюбил даже больше, чем бридж, и смотрел его сто раз, пока мы плыли по Китайскому морю в сопровождении сотен маленьких рыбачьих лодок, которые ночью сверкали яркими огнями, так что казалось, целый город с огромным населением прибился к нашему кораблю в надежде на хорошую добычу, — рыба в этих водах давным-давно не водится.

Садовод вообразил, что все это организовано нарочно, ради помпы и шика. Что ради него, Садовода, посадили в лодки целые семьи; на самом деле они живут там, в лодках, в городе жить им негде. В свободное от еды время он стоял на палубе, выпятив грудь, словно король, и махал, и кивал, и что-то кричал, как будто на воде перед ним была постелена красная ковровая дорожка, а еще он, хотя никто ни разу не помахал в ответ, бросал в воду монеты или земляные орешки.

С тех пор, как нас покинул Географ, Садовод просто расцвел. Он перестал горбиться, сидя за обеденным столом, и рассказывал Жестянщику про свою жизнь, о том, как прививать деревья, как собирать урожай, и, снова и снова, о настроениях жены и капризах дочерей, еще о том, что в доме только он по-настоящему умеет готовить, почему семейство и отпустило его в путешествие с большой неохотой. Иногда Садовод, заявившись на камбуз, давал советы Коку, опускал палец в соус, командовал, когда перевернуть на сковороде мясо или яичницу. И хлопал Кока по спине, как давнишнего приятеля.

Но Кока теперь ничто на свете не могло вывести из равновесия. Он считал дни до своего возвращения в Гонконг. А оттуда они со Стюардом полетят на самолете домой и останутся на берегу до самого Рождества. Кок зашил бумажные деньги в воротник своей камбузной робы и занимался составлением длинных списков подарков для деток, которым будет показывать фотографии городов, где не бывал, знакомых ему лишь по моим рассказам.

Зато он гораздо лучше, чем я, знал все флаги, потому что под всеми плавал. Кок всегда выигрывал, когда после кофе в кают-компании мы играли в игру, придуманную мной как средство от тоски по родному дому: «Я знаю страну, а ты — ее флаг». Кок прикрывал пальцем или ладонью название страны, и я пыталась его угадать, всякий раз ошибаясь, путая цвета флагов, плутая в дебрях мечей, крестов и полумесяцев.

Из вежливости Кок предложил поиграть наоборот: называл страну, а изображение флага закрывал ладонью, но когда он назвал Гонконг и я описала флаг, который представлял собой четырехконечный красный крест на синем поле, он засмеялся и подвел меня к окну — мимо проплывали корабли, на которых уже был поднят новый флаг, красный, с пятью желтыми звездочками: одной большой и четырьмя маленькими. Кок объявил, что эра колониального владычества Географа в Гонконге миновала.

Второй урок заикания

От беспокойного послеобеденного сна меня разбудил тихий стук в дверь каюты. Они вошли — в прекрасно сшитых костюмах, какие носят служащие Комиссии по борьбе с пиратством, — ведь гораздо элегантнее проворачивать свои дела при свете дня, чем лезть на абордаж ночью, закинув на борт судна бамбуковые удилища с железными крючьями.

Один из них прижал палец к моим губам и, ни слова не говоря, дал знак встать и одеться, другой тем временем шарил в ящиках шкафах перелистывал письма Черчилля, потом взял со стола челюсть тунца, подняв к свету, повертел в руках и, широко размахнувшись, швырнул в море. Вежливо обступив слева и справа, они вывели меня на палубу и препроводили на мостик.

Жестянщика доставили в шортах и сандалиях, под глазом у него был синяк. Садовод не пожелал сообщить, где прячет свой жемчужный запас, и его привязали к лоцманскому столу и заставили пить офицерский чай. Нобеля нигде не было видно. Каносса был пьян, но одного зуба внизу у него теперь не хватало.

На трапах они поставили молодцов с огнестрельным оружием, которым явно некуда было спешить. В тишине было слышно, как отплевывался Садовод. В окружении офицеров и матросов я увидела Капитана. Лицо у него было белое, он по одной выкладывал банкноты из корабельной казны на пульт д ля лоций и карт где уже лежали серьги и цепочки матросов.

Потом элегантные господа вытащили ножи, и ни один матрос не пикнул, когда они ловко и быстро вспороли их воротники и вытащили зашитые деньги. Люди с огнестрельным оружием отошли от трапов. Прежде чем уйти, кто-то из элегантных господ, двумя пальцами взяв за подбородок, приподнял мое лицо, слегка поклонился и вроде даже принес извинения за беспокойство.

У кого золото?

Той ночью я начала заикаться и впервые увидела, как Капитан пьет. Той ночью все напились, кроме Нобеля, который напился еще накануне с утра и одетый заснул, приткнувшись к фальшборту, так что ничего не видел и не слышал.

«Проснись, отважный Блай!» Я его разбужу, пусть покажет, как бить себя по физиономии, если уже в середине дня теряешь способность нормально разговаривать: сперва вроде слегка першит в горле, ничего серьезного, но потом страшно шепелявишь и заикаешься. И еще пусть покажет, как после такой передряги снова встать на ноги. И пусть узнает что в команде он теперь единственный с золотой серьгой. Но Нобель только повернулся на другой бок, — что значит презренный металл в сравнении с временем, которое влечет нас вдоль хребта океана, в сравнении с тоской, которая тем сильнее, чем ближе мы к нашей родине? Но внезапно, уже перед самым прибытием, наша тоска по родине исчезает, как деньги, зашитые в воротник матросской рубахи…

Но в этом смысле мы, семнадцать человек команды и три оставшихся Оплативших пассажира (и бутылка рома) говорим на разных языках. Той ночью все пили в одиночку, каждый сам по себе, каждый — на своем континенте, за плотно запертой дверью. Даже двери офицерских кают были заперты, и Садовод, который впервые пожелал поставить всем пиво, поскольку сберег свои жемчуга, сидел, потерянный, на корме и раскладывал пасьянсы.

Собственность

На другое утро жизнь пошла своим чередом. В море плавучие краны, раскачивающиеся башни с воздетыми руками, — в порту мало места, корабли разгружаются и загружаются на рейде. Кок и Стюард укладывали вещи, а наш корабль все больше опускался под тяжестью груза, он уже стал походить на плот. Кто не работал, засыпал стоя — в коридорах, на палубах, между кнехтами или в портовой конторе на пластмассовых табуретах, под гомон крикливых агентов, или под проливным дождем на шезлонгах для Оплативших пассажиров, которые прятались в каютах, опасаясь неугомонных торговцев и особенно женщин, продающих талисманы и амулеты. На палубу сыпался рис, летели команды на языке, который я в этом путешествии уже не выучу.

Когда я вышла на палубу, между канатов и шлангов текли сточные воды, я шла, прижимая к носу платок, раскидывая ногами газетные клочья и куриные кости. В ушах раздавался голос Хапполати, рассуждавшего о запахах разных стран, но, повернувшись в ту сторону, откуда он доносился, как мне показалось, я увидела Кока. Он был желт, одет в свежую выглаженную рубашку и победоносно вздымал над головой челюсть тунца.

Что за времена! Все на свете меняет своих владельцев — жемчуг покидает шею, камбуз теряет кока, костюм расстается со стюардом, стол — с едоками. И все-таки, сыграем на прощанье в игру со странами и флагами, я хочу вернуть свою собственность — челюсть тунца. Конечно же, Кок выиграл и на прощанье запел песню, которой я раньше не слышала: «Мой Гонконг, твой Гонконг!» Стюард же заметил, мол, не все ли равно, как называть страну, дело не в названии.