Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато Страница 17

Вторая встреча со Шнайдером произошла в 1962 году, через несколько месяцев после появления в книжных лавках романа «О героях и могилах». И произошла благодаря Хедвиг. Я был очень удивлен, я давно ее не видел и предполагал, что она, как многие другие эмигранты, вернулась в Европу. Да, верно, она прожила несколько лет в Нью-Йорке, где у нее есть родня. Встретились мы с ней в кафе, в котором я никогда не бываю, так что на первый взгляд это должно показаться совпадением. Но позже я сообразил, что совпадение слишком уж удачное, чтобы считать его случайным: очевидно, за мной следили. Вскоре появился Шнайдер, который, как я уже сказал, заговорил о моем романе. О «Сообщении о слепых» он завел речь не сразу, а сперва поговорил о разных вещах, например, об истории с Лавалье. И потом, будто о какой-то диковине, спросил о Видале Ольмосе.

— Похоже, что слепые для вас чуть ли не наваждение, — сказал он, грубо похохатывая.

— Видаль Ольмос — параноик, — ответил я. — Надеюсь, вы не настолько наивны, чтобы приписывать мне то, что этот человек думает и делает.

Он снова захохотал. Лицо Хедвиг стало похоже на лицо сомнамбулы.

— Ладно уж, дружище Сабато, — укорил он меня. — Надеюсь и я, что вы читали Шестова, не так ли?

— Шестова? — Я был поражен, что ему известен столь мало читаемый автор. — Конечно, читал, — согласился я смущенно.

Он сделал большой глоток пива и вытер губы тыльной стороной руки.

Когда он снова взглянул на меня, глаза его, почудилось мне, необычно сверкнули. Но продолжалось это десятую долю секунды, глаза тут же снова стали улыбчивыми, насмешливыми, вульгарными.

— Конечно, конечно, — загадочно повторил он.

Мне стало неловко, я упомянул о какой-то встрече, и, осведомившись у него, который час, поднялся, дав обещание (отнюдь не собираясь его исполнить) встретиться с ним опять. Когда прощался с Хедвиг, мне померещилась в ее взоре затаенная мольба. О чем она могла меня умолять? Возможно, я совершил ошибку, но из-за этого мимолетного взора мне захотелось с ней встретиться. Я попросил номер ее телефона.

— Да, да, — подхватил Шнайдер саркастически, как мне показалось. — Дай ему свой телефон.

Расставшись с ними, я поспешил в библиотеку справиться в «Гота» [60]— если они мне солгали насчет истинного происхождения Хедвиг, тем более надо остерегаться. Во второй части справочника я нашел ее фамилию: католическая семья, потомки Конрада из Розенберга, 1322 год. Далее шел перечень баронов, графов, владетельных дам из Нижней Австрии, герцогов Священной Империи и т. д. Среди последних потомков — графиня Хедвиг-Мария-Генриетта-Габриэла фон Розенберг, родилась в Будапеште в 1922 году.

Эти сведения меня успокоили, но только на минуту. Я сразу же подумал, что Шнайдер не может быть настолько глуп, чтобы обманывать там, где так легко его уличить. Да, она действительно графиня Хедвиг фон Розенберг. Но о чем это говорит? Во всяком случае при следующей встрече я первым делом упрекнул ее за то, что она сразу не сообщила мне о своем происхождении.

— Зачем? Какое это имеет значение? — возразила она.

Я, конечно, не мог ей признаться, как важно для меня быть совершенно уверенным в людях, которые со мной общаются.

— Что касается евреев, — с улыбкой добавила она, — действительно фамилию Розенберг часто носят евреи. Но, кстати сказать, один из моих родственников, граф Эрвин, женился в начале века на североамериканке Кэтлин Вольф, разведенной с неким мистером Спотсвудом, оба они были евреи.

Несколько месяцев я жил одержимый сложившейся у меня гипотезой. Страшно жить, зная, что за тобой следит такой вот Шнайдер, и я склонялся к тому, что скорее здесь дело в каком-то пороке. Наркотики? Быть может, он главарь организации наркодельцов и графиня его орудие. Такая возможность меня больше устраивала. Но облегчение было относительное — ведь если дело в этом, зачем я им нужен? Шнайдер тревожил меня из-за того, что мог на меня влиять, когда я сплю, или насылать нужные ему сны. Я верю в раздвоение тела и души — иначе невозможно ведь объяснить предчувствия (я написал на эту тему эссе, вы его знаете), а также реминисценции. Несколько лет назад в Вифлееме, когда ко мне подошел седобородый старик в бурнусе, у меня возникло смутное, но стойкое ощущение, что подобную сцену я уже пережил когда-то, — а ведь я прежде никогда там не бывал. В детстве я порой чувствовал, что разговариваю и двигаюсь, как какой-то другой человек. Некоторые люди способны вызывать раздвоение, особенно у тех, кто, подобно мне, имеет склонность переживать его спонтанно. Увидев впервые Шнайдера, я сразу понял, что он обладает такой способностью. Да, правда, человеку неискушенному он мог показаться пустым болтуном. Для меня же это было еще одним поводом опасаться его.

Что привело меня к мысли о подобных его способностях? Или о том, что он член опасной секты? Некоторые его высказывания, с виду безобидные, а главное, то, о чем он умалчивал. Также его взгляд, мимолетные гримасы. Однажды я внезапно спросил у него, знал ли он Хаусхофера [61]. Он взглянул удивленно на меня, потом на Хедвиг.

— Хаусхофера?

Казалось, он старается вспомнить, потом спросил у нее:

— Не тот ли это профессор философии в Цюрихе?

Хедвиг тоже состроила удивленную мину. То ли они о нем не слыхали, то ли я застал их врасплох, спросив о чем-то для них важном.

Шнайдер уточнил, имею ли я в виду профессора философии.

— Нет, — сказал я. — Другого человека. Мне показалось, что вы или Хедвиг как-то упомянули о нем.

Они переглянулись, как карточные шулера, и Шнайдер сказал:

— Вряд ли. Мне даже кажется, что и у того профессора в Цюрихе фамилия не Хаусхофер.

Я сказал, что это не важно. Просто меня заинтересовала история одного генерала, носящего такую фамилию.

Шнайдер обернулся, чтобы позвать кельнера и попросить еще пива, а тем временем его подруга стала что-то искать в своей сумке. Поведение обоих показалось мне подозрительным.

Доктор Аррамбиде относится к числу тех, кто не принимает Шнайдера всерьез. Он намерен повести его на один из спиритических сеансов, которые устраивает Мемэ Варела, и я знаю, что за спиной у меня он надо мной подсмеивается. Этому доморощенному Декарту никогда не понять, что разоблачить подобных агентов может только человек, верующий в силы зла, вроде меня, а не такой скептик, как он (я сказал «Декарт», а надо было сказать «доморощенный Анатоль Франс»: несомненно, это один из его любимых писателей). Конечно, разоблачить не так, как он это делает, а в противоположном смысле, в единственном, страшном смысле: доказать, что он не пустой болтун, но действительно связан с темными силами.