Сингэ сабур. Камень терпения - Атик Рахими Страница 17

Она легко встает. «Ладно, мне надо идти. Дети и тетя, наверное, беспокоятся!»

Прежде чем уйти, она наполняет сладко-соленой водой кружку капельницы, прикрывает мужа, надевает чадру и, заперев двери, исчезает на улице.

Комната, дом, сад, все, затягиваясь туманом, скрывается под его серой и мрачной мантией.

Ничего не происходит. Ничто не шелохнется, кроме паучихи, которая уже несколько мгновений ждет среди гнилых потолочных балок. Вялая. Квелая. Сделав небольшой круг по стене, возвращается к своей паутине.

Снаружи:

Временами стреляют.

Временами молятся.

Временами — тишина.

В сумерках кто-то стучит в дверь, ведущую в коридор.

Ничей голос не приглашает его войти.

Стучит настойчиво.

Ничья рука не отворяет ему.

Вот его уже нет.

Ночь приходит и уходит. Она уносит с собой тучи и туман.

Снова солнце. Женщина опять в комнате, она вошла вместе с его лучами.

Обшарив комнату взглядом, она вынимает из сумки новую кружку для капельницы и новый флакон с глазными каплями. Сразу идет отдернуть зеленую занавеску, чтобы взглянуть на мужа. Его глаза полуоткрыты. Она вынимает у него изо рта трубку, кладет ее подальше от него и закапывает ему в глаза. Одну, две; одну, две. Потом выходит из комнаты, возвращается, неся в руках пластмассовый тазик с водой, полотенце и одежду. Она моет мужа, меняет ему белье, устраивает поудобнее.

Аккуратно засучив ему рукав, она сперва обмывает подмышку, куда вставляет катетер, настраивает капельницу, потом выходит, унося все отходы, которым не место в этой комнате.

Слышно, как она стирает белье. Развешивает его на солнцепеке. И возвращается со щеткой. Она подметает ковер, чистит матрасы…

Она еще не закончила, как вдруг кто-то стучит в дверь. Окруженная пыльной тучей, она приоткрывает. «Кто там?» Опять бессловесный силуэт мальчугана, закутанного в пату. Руки женщины устало падают вдоль тела. «Чего тебе еще надо?» Мальчишка протягивает ей несколько банкнот. Женщина стоит молча. Не двигаясь. Мальчуган проходит в коридор. Женщина догоняет его. Они что-то неслышно шепчут друг другу и проскальзывают в одну из комнат.

Сперва ничего не слышно, царит тишина, потом мало-помалу шепот… и наконец несколько приглушенных стонов. Снова тишина. Некоторое время. Потом открывается дверь. Слышны убегающие шаги.

А женщина отправляется в душевую, подмывается и спокойно возвращается в комнату. Заканчивает уборку, потом опять выходит.

Ее шаги цокают по кафелю кухни, откуда доносится нарастающий гул газовой плиты, чье звонкое гудение понемногу заполняет весь дом.

Приготовив себе завтрак, она приходит в комнату, чтобы съесть его здесь, прямо из сковороды.

Она тиха и свежа.

Едва заморив червячка, она ни с того ни с сего говорит: «Жалко мне его стало, этого парнишку! Но я не поэтому его пустила… А что, сегодня я задела-таки его за живое и почти что выставила, бедненького! Как же я хохотала. Он подумал, что это я над ним… разумеется, немножко оно и так… но все из-за этой тети, будь она неладна! Вчера вечером она сказала мне ужас какую гадость. Я рассказала ей про этого пацаненка, что он заика и кончает слишком быстро. И вот…», она смеется, но в самой глубине души, неслышно, «и вот она сказала мне, что ему надо посоветовать…». Ее снова душит смех, на сей раз во все горло. Она говорит: «…скажи ты ему: язык дан, чтоб не говорить, а целоваться — тогда и хер не будет заикаться!» — она хохочет, вытирая слезы, «и я подумала об этом в такой момент, вот кошмар… А что делать?! Как он начал заикаться-то… я и вспомнила, у меня вся душа перевернулась. И я засмеялась. А он-то, он перепугался… я попробовала было сдержаться… Но это было выше моих сил. Еще хуже вышло… к счастью», помолчав, «а может, и к несчастью, но вдруг разом мои мысли куда-то улетучились совсем далече…», еще помолчав, «тут я вспомнила тебя… и веселье вдруг как рукой сняло. А то могло получиться очень страшно… не надо обижать молоденьких… смеяться над их агрегатом… ведь они-то думают, что стоит только ихнему херу встать и протянуться во всю длину на то время, пока он извергает семя, — вот они уже и мужчины, да только это…» Машет рукой, не закончив. Щеки у нее сейчас совсем пунцовые. Она глубоко дышит. «Ладно, проехали… я все-таки избежала беды… одной из многих».

Она доедает завтрак.

Отнеся на кухню сковороду, она возвращается и растягивается на матрасе. Закрыв рукой глаза, она дает времени спокойно течь в наполненной мыслями тишине, чтобы сделать еще одно признание: «Ах да, этот мальчишка, он снова навел меня на мысли о тебе. В который раз могу повторить тебе, что он такой же неопытный, как и ты. Это если не считать того, что он только начинает и быстро учится! А вот ты — ты навсегда остался каким был. Ему я могу подсказать, что делать и как. А попроси я обо всем этаком тебя… Господи Боже мой! Ты бы из меня разом дух вышиб! А ведь это такие обычные дела… надо только слушаться своего тела, вот и все. Но ты-то никогда его не слушал. Вы слушаете только вашу душу». Она поднимается и неистово кричит в сторону зеленой занавески: «Вот до чего тебя довела твоя душа! Живой мертвец!» Подходит к тайнику: «Это твоя распроклятая душа пригвоздила тебя к земле, мой сингэ сабур!», дыхание у нее перехватывает, «и это не твоя дерьмовая душонка сейчас защищает меня. Это не она кормит детей». Она отдергивает занавеску. «Ты хоть знаешь, как она там, душа твоя, вот в этот самый момент? Где она есть? Здесь, вот, она висит точнехонько над тобой». Показывает на кружку капельницы. «Да, вот она, в этой сладко-соленой бурде, и больше нигде». Она надувает грудь: «Душа моя опорою чести моей, и да охраняет честь моя душу мою». Какой бред! Да погляди, погляди, вот твою честь и оттрахал шестнадцатилетний молокосос! Вот твоя честь и поимела твою душу!» Она стремительным движением хватает его за руку, поднимает ее и говорит ему: «Теперь тебя судит твое тело. Оно судит твою душу. Вот почему тебе не дано телесных мук. Потому что страдаешь ты душой. Этой подвешенной душой, которая все видит, все слышит, но ничего не может, и телом она больше не управляет». Она выпускает его руку, которая одеревенело валится на матрас. Приступ сдавленного смеха заставляет ее прижаться спиной к стене. Она сдерживается. «Теперь твоя честь — просто жалкий кусок мяса! Это ведь твое выражение. Когда ты требовал, чтобы я оделась, ты орал: Прикрой свое мясцо! А я и правда только и была что куском мяса, в который ты совал свой вонючий хер. И только чтобы вытоптать, разорвать там все до крови!» Задохнувшись, она умолкает.

Потом она вдруг встает. Выходит из комнаты. Слышно, как она ходит взад-вперед по коридору и говорит: «Да что на меня нашло? Что я говорю? Зачем? Зачем? Это не нормально, нет, не нормально…» Она входит. «Это не я. Нет, это не я говорю… Это кто-то другой говорит из меня… моим языком. Он вселился в мое тело… Я бесноватая. Во мне и правда сидит дьяволица. Это она говорит. Это она занимается любовью с мальчишкой… это она берет его трясущуюся руку и кладет мне на грудь, потом на живот и между бедер… это все она! Это не я! Мне нужно изгнать ее из себя! Я должна пойти к мудрецу Хакиму или к мулле и во всем признаться им. Пусть они выгонят из меня эту дьяволицу, затаившуюся во мне!.. прав был мой отец. Это все тот кот, он приходил, он являлся мне. Тот самый, что подзуживал меня открыть клетку с перепелом. Я бесноватая, и вот уже как давно!» Она кидается в тайник, к мужу, и плачет. «Это не я говорю!.. Я в когтях дьяволицы… это не я… где Коран?» Ей страшно. «Она даже Коран украла, дьяволица! Ее рук дело!.. Да, все она, и перо, проклятое перо тоже украла она!»