Космос - Витольд Гомбрович Страница 17

Служанкина вторичность, близкая грязной выщербленной гребенке, захватанному зеркальцу, потертому и сырому полотенцу, – имущество служанки, уже городское, но еще деревенское, бесхитростное, которое мы ощупывали, чтобы добраться до ослизло вывернутого греха, который здесь, в этой яме, почти во рту, затаился, заметая следы… Мы нащупывали разврат, извращение, мерзость. Где-то здесь это должно быть! Вдруг луч фонаря наткнулся на большую фотографию в углу за шкафом, и из рамки взглянула на нас Катася… с губами без единого изъяна! О, чудо!

Чистые, честные губы, добропорядочные, деревенские!

На лице намного более молодом и круглом! Праздничная Катася, с бальным декольте, на скамейке под пальмой, за которой виднелся нос лодки, под ручку с дюжим мастером, усачом в жестком воротничке… Мило улыбающаяся Катася…

Чтобы, проснувшись ночью, вы могли поклясться, что окно с правой стороны, а двери у вас за головой, достаточно одного-единственного знака, позволяющего сориентироваться, отблеска окна, тиканья часов, и все сразу и окончательно меблируется в вашей голове как надо. А что у нас? Действительность обрушилась как удар грома – все вернулось к норме, будто призванное к порядку. Катася: почтенная служанка, которая в автомобильной катастрофе повредила себе верхнюю губу; мы: пара лунатиков…

Я потерянно посмотрел на Фукса. Он, несмотря ни на что, продолжал искать, фонарь снова рыскал: счета на столе, чулки, святые образки, Христос и Матерь Божия с букетом – но что толку в этих поисках? Только лишняя поза.

– Собирайся, – шепнул я. – Пойдем.

Любая возможность свинства отлетела от освещенных вещей, зато само их освещение стало свинским – прощупывание, вынюхивание становились для нас самоубийственными – мы, двое в этой комнате, как две похотливые обезьяны. Рассеянной улыбкой он ответил на мой взгляд и продолжал шарить фонарем по комнате, видно было, что в голове у него совершенно пусто, ничего, ничего, ничего, как у человека, который заметил, что потерял все, что нес, но, несмотря на это, идет дальше… и его провал с Дроздовским, породнившись с этим провалом, соединились в один большой провал… с улыбкой откровенно циничной, из борделя, он рассматривал Катасины ленточки, вату, грязные чулки, полки, занавесочки, я видел, сам оставаясь в тени, как он это делает… уже только из мести и для позы, собственным распутством мстя ей за то, что она перестала быть распутной. Обыск, световое пятно, прыгающее вокруг гребня, каблука… Но ни к чему это! Впустую! Все это уже не имело смысла и постепенно рассыпалось, как пачка с перерезанным шнурком, предметы впадали в апатию, наша страсть угасала. И уже приближалась роковая минута, когда вообще неизвестно будет, что дальше делать.

Тогда-то я кое-что и заметил.

Это кое-что могло быть ничем, но могло быть и чем-то. Наверняка ничего серьезного… но все-таки…

Дело в том, что он осветил иглу, примечательную тем, что она была вбита в стол.

На это не стоило бы обращать внимание, если бы раньше я не заметил еще более странную вещь – стальное перо, вонзенное в корку от лимона. Поэтому, когда он нащупал эту иглу, вбитую в стол, я взял его за руку и направил фонарь на перо – только затем, чтобы вернуть нашему пребыванию здесь хотя бы видимость следствия.

Но тогда луч фонаря забегал очень резво и скоро нашел еще кое-что – пилку для ногтей на комоде. Пилка была воткнута в картонную коробочку. Раньше эту пилку я не замечал, мне ее показал фонарь, как бы задав вопрос: «Ну, что скажешь?»

Пилка – перо – игла… фонарь стал похож на собаку, напавшую на след, он перескакивал с предмета на предмет, и мы обнаружили еще две «пробоины»: две булавки, воткнутые в картонку. Немного. Совсем немного, однако при нашей бедности и этого было достаточно, чтобы изменить направление поисков, фонарь трудился, прыгал, шарил… вот еще… гвоздь, вбитый в стену, но странно, что на высоте всего лишь двух сантиметров от пола. Но странность гвоздя уже была недостаточной, отчасти это уже излишество с нашей стороны еще и гвоздь освещать… И больше ничего… ничего… мы продолжали искать, но поиски исчерпали себя, в душной яме комнаты началось разложение… даже фонарь устал… что же дальше?

Он открыл дверь. Мы начали отступление. Перед самым уходом он на короткий миг направил свет прямо на губы Катаси. Я, опершись на подоконник, почувствовал под рукой молоток и прошептал «молоток», наверное потому, что молоток соотносится с гвоздем, вбитым в стену. Неважно. Мы уходим. Закрываем дверь. Ключ положен на свое место, «какой ветер поверху разгулялся,» – шепнул он под куполом стремительных облаков, он, недотепа, отвергнутый, вызывающий раздражение, зачем я с ним, мне самого себя хватает, ну да все равно, дом торчал перед нами, за дорогой высокие ели тоже торчали, маленькие деревца в саду торчали, это напомнило мне бал, на котором внезапно смолкла музыка и пары глупо торчат. Глупо.

Ну что? Возвращаться и ложиться спать? Меня окружал какой-то полный распад и всеобщая немочь. Даже чувств никаких я не испытывал.

Он повернулся ко мне, чтобы что-то сказать, но тут тишина и покой взорвались ударами – гулкими, в полную силу!

Я остолбенел – это из-за дома, со стороны дороги, оттуда эти бешеные удары, кто-то бил с размаху! Как молотом! Неистовые удары молотом, тяжелые, железные, падающие раз за разом, бух, бух, яростно, изо всех сил! Грохот железа в безмятежной ночи такой невероятный, что шел, казалось, с того света… Это что, против нас? Мы бросились под стену, будто эти удары, дисгармонирующие со всем окружающим, именно против нас были нацелены.

Грохот не прекращался. Я выглянул за угол и схватил его за рукав. Пани Манся.

Пани Кубышка! В халате с широкими рукавами и, среди этих разлетающихся рукавов, сопящая и колотящая, высоко поднимающая молот или топор и с безумной головой бьющая по полену. Она била или забивала? Что она вколачивала? Откуда оно, это вколачивание, отчаянное и ожесточенное… которое… которое… которое мы оставили в комнатке Катаси… а теперь оно чудовищно разбушевалось здесь и воцарилось в грохоте железа!

Тот молоток, который попался мне под руку, когда мы выходили из Катасиной комнатки, превращающийся в молот, шпильки, иголки, перья и вбитые гвозди, достигающие максимума во внезапном безумстве. Едва я это подумал, как сразу отбросил нелепую мысль, но в то же мгновение другие удары, другой грохот донесся… изнутри дома… Откуда-то сверху, со второго этажа, более быстрые, более частые удары в аккомпанемент тем ударам, утверждая вколачивание и раскалывая мне голову, паника металась в ночи, безумие, казалось, произошло землетрясение! Неужели это из комнаты Лены? Я бросил Фукса, вбежал в дом, помчался по лестнице наверх… неужели это Лена?

Но когда я бежал по лестнице, все вдруг онемело – я, уже на втором этаже, остановился, тяжело дыша, потому что грохот, который меня подгонял, кончился. Тишина. У меня даже появилась мысль, совершенно спокойная мысль: а не успокоиться ли и не пойти ли просто в нашу комнату? Но двери Лены, третьи по коридору, были передо мной, а во мне еще продолжалось вколачивание, удары, грохот, молот, молоток, иголки, гвозди, удар за ударом, пробиться к Лене, добиться Лены… в результате я, бросившись на ее дверь с кулаками, начал стучать, колотить и ломиться! Изо всех сил!