Сват из Перигора - Джулия Стюарт Страница 17

На третий день темно-синий пиджак остался на вешалке дома, верчение на стуле лишилось былой привлекательности, а наиболее значимым событием за всю трехдневную историю «Грез сердца» стало возвращение скрепкосшивателя на исходное место. Незадолго до обеда Гийома осенило, в чем истинное предназначение цветных резинок, и он умудрился отстрелять весь запас, насадив целых семь штук прямо на ручку двери. Во второй половине дня он забеспокоился, где же его клиенты. Ведь все в деревне прекрасно знали, что контора открылась. Еще на прошлой неделе он позвонил в редакцию «Зюйд-Вест», после чего его навестил весьма любезный молодой человек, проявивший значительный интерес к новому предприятию. Вместе со статьей появилась даже фотография Гийома. Репортер выбрал ракурс снизу, сидя на корточках, в результате чего получился снимок, обнажавший, по мнению свахи, чересчур много содержимого его носовых полостей и — о ужас — создававший впечатление, будто на верхней его губе приземлился гигантский крылан. Но, несмотря на рекламу, единственным, кто за все это время постучал в дверь брачной конторы, был работяга с куском водопроводной трубы, спросивший дорогу на Пляс-дю-Марш, поскольку улиц Рю-дю-Шато в деревне, как выяснилось, не одна.

Седьмой день Гийом встретил уже без галстука, в клетчатой рубахе с коротким рукавом и привычных штанах, которые носил в бытность парикмахером. Новые черные ботинки тоже исчезли, и волосатые ступни, выскользнув из дешевых кожаных сандалий, наслаждались прохладой выложенного красной кафельной плиткой пола. Содержимое узкого выдвижного ящичка не инспектировалось уже несколько дней — трепет первого возбуждения давно улетучился, — а половина пачки немелованной белой бумаги из правого верхнего ящика письменного стола превратилась в самые причудливые творения, созданные с помощью ножниц, которые Гийом извлек из картонной коробки с парикмахерскими принадлежностями, схороненной в погребе. Он твердил себе «стоп», но пальцы сами тянулись к очередному листу и в считанные секунды производили на свет висячие сады Вавилона. И к моменту, когда Гийом вновь взглянул на часы, на столе красовались все семь чудес света.

К тринадцатому дню сваха уже ненавидел новый цвет стен. Сидя за столом, казавшимся теперь чересчур большим, Гийом вдруг вспомнил такие же бледно-розовые стены больничной палаты, ставшей последним приютом для его отца. Пытаясь придать помещению более домашний вид, мадам Ладусет тогда заменила натюрморт — ваза с цветами — изображением Девы Марии. Правда, из лежачего положения больному все равно не было видно, что висело над изголовьем кровати, так что Дева Мария, как подозревал Гийом, больше служила для успокоения матушки, нежели отца. Удалась затея или нет, сказать трудно. Но всякий раз, когда матушка была там, держалась она молодцом: подтыкала уже подоткнутую простыню или расчесывала уже расчесанные волосы мужа. При этом она упорно продолжала, лизнув большой палец, приглаживать ему брови, опасаясь, что нарушение заведенного распорядка — который все годы совместной жизни супругов бесил отца, доводя его чуть не до белого каления, — может напомнить ему об ужасном прогнозе.

По вечерам, когда мать и сын выходили из богадельни, горло перехватывал злой и холодный воздух — точь-в-точь как и вид пациента по утрам, когда они возвращались. Подойдя к машине, перед безмолвной поездкой домой, Гийом всякий раз открывал перед матерью пассажирскую дверцу, но та упорно лезла назад, не в состоянии вынести мысль о том, чтобы сидеть спереди, не имея возможности положить руку на бедро мужа.

Когда ей осторожно сообщили печальную весть, что счет пошел на часы, мадам Ладусет, отбросив все напускное, опустилась на колени у изголовья супруга. Взяв руки мужа в свои, она утерла горячие слезы об остывающие костяшки. И тихонько спросила:

— Ты помнишь, как мы познакомились, Мишель?

— Конечно, помню, Флоранс, — с прощальной улыбкой ответил он, едва различая жену сквозь завесу смерти.

Это был вопрос, который они регулярно задавали друг другу в нередкие счастливые периоды своей супружеской жизни, — просто из удовольствия вновь услышать рассказ, согревавший обоих до сих пор. Причем с годами сценарий не приукрасился, ибо слова, что они сказали друг другу при первой встрече, были столь же священны, сколь и те, что мадам Ладусет шептала каждое воскресенье, обращаясь к плесени, изъевшей стены деревенской церкви. И сын, не раз слышавший эту историю, мог подтвердить даже под присягой, что слова эти шли в той же самой редакции, что и в первый раз, когда он услышал их в возрасте одиннадцати месяцев из своей кроватки.

Родители Гийома познакомились в цирке-шапито, ей было двенадцать, ему — пятнадцать. Отец Мишеля скрашивал однообразие фермерства, подрабатывая акробатом у циркачей, отважившихся забраться в Амур-сюр-Белль. Коронным номером Ладусета-старшего, который тот неустанно совершенствовал, уединяясь в коровнике, было сальто назад. Отец никогда не позволял своим детям присутствовать на его выступлениях, опасаясь, что те не смогут устоять перед соблазном, любуясь натянутой под куполом проволокой или девчонками в серебристых шапочках, и сбегут из дома, спрятавшись в клетке с ламой. Если б он только знал, что все семеро не пропускают ни одного представления главы семейства, притаившись в тени самых дальних рядов цирковой галерки!

Как-то раз в цирке оказалась Флоранс Фузо, вместе со своей мамой она пришла на вечернее представление пешком из деревушки под названием Ля Тур Бланш. Укрыв колени пледом, они сидели в первом ряду, зачарованные отсутствием страховочной сетки между проволокой и опилками арены. И когда фермер — по совместительству акробат — обратился к залу в поисках добровольца, мадам Фузо вытолкнула дочь вперед в надежде, что та прекратит скулить, жалуясь на холод, и в конце концов закалит характер, бывший, по мнению матери, чересчур слабым. Однако сбыться материнским надеждам так и не довелось. Наоборот, температура у дочери взлетала тем выше, чем выше та карабкалась по веревочной лестнице, а три минуты и пятьдесят шесть секунд болтанки из стороны в сторону под самым куполом стали главной причиной страха внезапной кончины, который с тех пор неизменно преследовал Флоранс.

Когда представление закончилось, Мишель Ладусет, видевший ужас в девичьих глазах, побежал следом за Флоранс извиниться за отцовскую выходку. Ему не составило труда распознать девочку в темноте, поскольку лицо ее было бледнее, чем свет луны. Но стоило Мишелю догнать Флоранс, как он буквально остолбенел, потрясенный очарованием девочки, и вконец растерялся, не зная, что сказать. Несмотря на ее провальное выступление, юноша не нашел ничего лучшего, как спросить, давно ли та занимается акробатикой. Девочка, голова которой до сих пор болталась туда-сюда, приняла его комплимент и согласилась встретиться с ним еще раз, так как искренне полагала, что деваться ей все равно некуда и придется выходить за Мишеля замуж — ведь он уже видел ее трусики.

К смерти своего мужа Флоранс начала готовиться с первой брачной ночи. Когда супруг заснул, она еще долго лежала на спине, и от страшных мыслей о том, что она может потерять Мишеля, слезы текли по ее вискам прямо в уши. Со временем это вошло у нее в привычку, став столь же неотъемлемой частью ночных ритуалов, сколь и бесчисленные молитвы. Однажды, когда Мишель Ладусет проснулся посреди ночи и ощупью потянулся к теплу пахнущего свежей выпечкой тела жены, его палец случайно попал в ее ухо. С тех пор вся его семейная жизнь прошла в твердой уверенности, что у жены хронический отит, но сказать ей об этом прямо он так и не решился.