Скользящие в рай - Дмитрий Поляков Страница 17

Все сдвинулось. И утекало – водой из горсти. Меня разделяла глубокая пропасть с людьми определенных воззрений на жизнь, которая поступила со мной как маньяк с малолеткой. Куда подевались все мои навыки и способности? Вряд ли они представляли нечто существенное, если в памяти от них не осталось и облачка.

Деньги, деньги… Они тоже утекали. Даже при моих скудных потребностях денег уже ни на что не хватало. За все это время я не купил своей подруге ни одной безделушки. А вот она платила. В основном за выпивку, конечно. И так, по мелочи. Я был как альфонс, приживала. Впрочем, меня это особенно не тревожило.

Все реже бывал я в своей квартире, которая незаметно покрылась пылью запустения. Стоило в ней появиться, как сразу тянуло уйти. Всякий раз удивляла какая-то роковая тишина. Даже часы и те встали. В пустой квартире делать было нечего.

Бог мой, и записки еще… Их оставляла жена. Всего их было три. Это значило, что она наведывалась сюда три раза. Конечно, мое обещание ускоренно развестись мало чего стоило. В том смысле, что оно оказалось трудноосуществимо. Как-то все не совпадало: то я у Раисы, то дома – а телефон не звонит. Наверное, они думали, что за омара и пять кружек пива я буду задницу рвать, лишь бы угодить сладкой парочке. Нет, если б ко мне завалился нотариус, или судья, или кто там у них, я подмахнул бы любую бумагу без разговоров, а так… Что же мне, самому, что ли, за ними бегать?

В первой записке, оставленной на кухонном столе и придавленной ножом, содержалось гневное недоумение – «как это полагается у интеллигентных людей» – по поводу моего исчезновения. «Мне казалось, мы обо всем договорились, – было написано твердым, суровым почерком. – Мы все были в этом уверены. И что же? Судя по пылище и следам на полу, дома ты бываешь редко, но бываешь. На звонки не отвечаешь. А мобильный? Почему он отключен? Что с мобильным?!»

С мобильным, собственно, ничего, а вот со мной, пожалуй, было что-то не так.

Буквально в двух шагах от остановки, где я ждал троллейбуса, притормозил сверкающий «лексус». Он притормозил возле арбузного развала, а не возле меня, конечно. Из него вылез желающий купить арбуз загорелый господин, в котором я узнал бывшего партнера из дружественного агентства, с которым меня связывали многолетние деловые отношения: обмен информацией, возня с клиентами, ну и все такое. Самое неприятное, что он тоже меня узнал. Ну, поздоровались, поулыбались. Обменялись вопросами, парой анекдотов. Потом он словно заново оглядел меня от щетины на скулах до мокасин на босу ногу и, по всей видимости, вспомнил . Его холеная морда мгновенно поскучнела. Теперь я был где-то рядом с таджиком, торгующим арбузами.

– Ну, ты звони, если что, – тускло вымолвил он, явно сожалея о том, что узнал меня, и засуетился, даже арбуз передумал покупать. – У меня вот еще дел невпроворот…

И занырнул в свой «лексус». Двигатель заурчал, вспыхнули габариты, машина сорвалась с места так резко, как будто от меня воняло. Или мне показалось. Она уже поворачивала за угол. И тут я вдруг заметался в поисках булыжника. А потом судорожно сунул руку в карман, вырвал мобильник и с маху запустил им в исчезающий багажник «лексуса». Попал, не попал, неизвестно, но пошел я дальше пешком. И лишь краем глаза отметил, как таджик заскользил вдоль траектории полета моего телефона. Лучше б я его продал.

Поэтому пришлось написать в ответной записке, что мобильник утрачен – так, будто бы он самовоспламенился и пропал. Я не стал ничего объяснять, только пообещал позвонить. И сразу позвонил, но у нее было занято или отключено, не помню. Словом, выполнив последнее обещание, я опять забыл о предшествующем.

Во второй записке, которую я обнаружил через пару недель приклеенной к кухонной двери, уже ничего не говорилось насчет наших договоренностей о разводе и только в сухой манере выражалась тревога о моей судьбе. «В последний раз в ресторане ты много пил. Я не понимаю, что с тобой происходит? Где ты болтаешься? Что ты ешь?» И три тысячи на столе. Деньги я, пожалуй, взял, а вот с ответом как-то не задалось: думал, думал, да так и не выдумал, чего сообщить такого, чтобы она не волновалась. Хотел позвонить… но тоже не смог. А может, и струсил… А что говорить-то? Грех жаловаться.

Загадочным образом выпустили Гену, только обрез отобрали. Он появился передо мной трезвый и раздраженный, с отсутствующим передним зубом, из-за чего стал пришепетывать. Виновным себя не считал, вопросы не замечал, погруженный в себя, и только цыкал дырявым оскалом, пока не придумал задвигать сигарету в рот, не разжимая зубов, – это его, кажется, немного развлекало.

– С нашим гребаным миром можно поладить, только если ему подчиняешься, – заявил он, со вздохом принимая от меня сто грамм. – Нет уважения к личности.

– Уж и не знаешь, как лучше подчиниться, чтобы поладить уже, – сказал я, обращаясь больше к себе, чем к Гене.

Но Гена отреагировал. Он проглотил закуску и, глянув через окно в небеса, зычно произнес:

– А кому подчиняться-то? Мм?!

В тот день я продал ему телевизор за двенадцать тысяч, которые он обещал отдать, как только получит. Правда, не уточнил, когда получит и откуда.

– Если подойти до тонкостей, то нет в жизни разумности, – ворчал Гена в обычном своем духе. У него на все была одна горестная нота: если солнце, то жди дождей, если девушка, то скоро старость. – Взять хотя бы начальника нашей милиции. Подполковник. Отсосал себе «мерседес». Прям во дворе отделения ставит. А простой рядовой доктор с психушки на «Ладе» мается. Это как? А то!.. Еще у нас вот была история, это когда я вместе с группой контроля… ну, практика там… на кондитерскую приехал. Там один обэхаэсник, пронырливый такой, Кулев фамилия, в подвале халву нашел. Причем целый центнер. Центнер халвы! А в это время ответственная там, мордовка, чайком нас угощала. Ну, он заходит, этот самый, как ни в чем не бывало, присаживается. Разговор там. Хорошо. Ладно. Накладные закрыли – а халвы-то в них нету! И тут наш этот Кулев издалека, сперва о сладком: неплохо, мол, говорит, с чаем сладенького. Она ему: вот мармелад же. А он эдак ненавязчиво: а кто чего из сладкого предпочитает? Ну, один одно говорит, другой – другое. И тут он – бац! – а халву-то, говорит, небось все уважают! И на мордовку так зверем смотрит. Короче, составили акт. Во до чего тонко умели работать!