Знай, что я люблю тебя - Луис Леанте Страница 17

Гильермо подошел, глядя на друга серьезными глазами. В руке он сжимал все монетки, что дал ему Сантиаго.

— Ее нет дома.

— Нет дома или подойти не захотела?

— А есть разница?

— Никакой, просто хочу знать правду. Кто взял трубку?

— Не знаю точно. Скорее всего, сестра.

— И что ты сказал?

— Что я ее друг из университета.

— А она что ответила?

— Что ее нет в Барселоне. Еще попросила, чтобы я оставил имя и телефон, на случай, если она захочет перезвонить. Я сказал, это не срочно, я сам перезвоню.

Переговариваясь, они удалялись от проспекта, и звуки движущихся машин постепенно сменялись воплями телевизоров, несшимися из окошек нижних этажей. Ночь была теплой, только прохладный декабрьский ветер, забиравшийся под воротник, делал ее не слишком приятной для прогулок. Они остановились на углу двух тихих улочек, таких далеких от центра, что по ним лишь изредка проезжали автомобили. Где-то далеко, в мелком русле Сагии, отражалась луна. Они курили в тишине. Гильермо не решался нарушить молчание, отвлечь друга от его тяжелых мыслей.

— Никогда, клянусь тебе, никогда и ничего больше не хочу о ней слышать, — безнадежно сказал Сантиаго Сан-Роман.

— Не говори так.

Но Сантиаго не слушал друга.

— Никто, никто и никогда не вынимал мне так душу. К черту! С сегодняшнего дня Монтсе для меня не существует, она умерла. Навсегда, слышишь меня?!

— Да, я тебя слышу.

— Если в следующий раз я произнесу ее имя или попрошу тебя написать ей или позвонить, дай мне в морду. Только как следует!

— Да нет проблем.

— Поклянись.

— Клянусь.

Сантиаго, вдохновленный такой искренностью, сгреб друга в охапку, сжав изо всех сил, потом чмокнул в щеку.

— Ты что делаешь? Отстань, придурок. Кто увидит, подумают, что мы гомики.

Сантиаго радостно подпрыгнул и улыбнулся впервые за весь вечер.

— Да брось, какие гомики?! Сегодня ночью будем гулять, даже если к утру загремим в карцер.

Гильермо постепенно заражался куражом, охватившем друга.

— Пошли в «Эль-Оазис», — предложил он.

— На фиг нам «Оазис», мы и так там торчим каждую субботу. Пойдем лучше к шлюхам. К очень хорошим шлюхам.

— А деньги откуда?

— Мы вояки! Какие еще деньги нужны настоящим мужикам, если у них есть яйца! К черту деньги!

На дальнем конце улицы показался патруль местной полиции. Двое легионеров мгновенно напустили на лица серьезное выражение и расправили плечи, будто африканцы могли прочитать их мысли. Патрульная машина медленно проехала мимо.

— Ты был когда-нибудь в верхнем городе? — спросил Сантиаго, показывая на Район каменных домов.

— Конечно нет. Ты меня за психа держишь? Кроме того, там нет ни баров, ни путан.

Квартал Земла в верхней части города был исключительно африканской зоной. Его иногда называли Районом каменных домов, или Ата-Рамблой, что в переводе означает «Линия дюн». Кроме местных жителей там отваживалось жить всего несколько канарцев.

— Скажи мне вот что: тебе никогда не было любопытно узнать, что там, на этих улицах?

— Ни малейшего желания! А тебе что, интересно?

— Пошли прогуляемся. В полку нет настоящих мужиков с крутыми яйцами, чтобы сунуться туда.

— А ты, значит, с крутыми?

— Да круче не бывает!

— Ты псих, приятель.

— Что-то подсказывает мне, что ты боишься.

— Я не боюсь, Санти, не передергивай. Но ты ведь, как и я, слышал, что говорят про эти кварталы.

— Да брехня это все, Гильермо. Ты знаешь хоть кого-нибудь, кто поднимался туда?

— Нет.

— А я знаю!

— Африканцы не считаются, они там живут. Но ты что, не слышал о манифестациях? Эти звери из ПОЛИСАРИО [6]душат народ. Они захватили два грузовика. Ты не помнишь заварушку в Агеймате? Сколько наших погибло, да еще пострадала куча местных!

Слова друга несколько охладили воинственный пыл Сантиаго. С первого же дня пребывания в Эль-Айуне верхний город, несмотря на жалкий вид, манил к себе испанца, будя необъяснимое любопытство.

— Это же было далеко отсюда. Здесь все вполне цивилизованно. И нет здесь никаких повстанцев. Но если ты не хочешь или боишься…

— Да пошел ты! Я возвращаюсь в «Эль-Оазис».

Гильермо решительно пошел прочь, Сантиаго последовал за другом, не в силах сдержать улыбки. Ему казалось, что он всю жизнь прожил в этом городе и знал его лучше, чем родную Барселону. Он вызывал в памяти образы квартала, где вырос, своей улицы, лавку, принадлежавшую матери, но картины расплывались и ускользали. Он начал думать о Монтсе, но и ее лица не мог ясно припомнить.

* * *

В восемь вечера Виа Лайетана больше всего напоминала кипящий котел — туда-сюда сновали пешеходы, с шумом проносились нескончаемые потоки машин. Новый век вступал в свои права, закручивая в бешеной гонке всех, кто осмелился до него дожить. Поймать такси было невозможно. Магазины ломились от обилия товаров и были заполнены ордами покупателей, так, что даже стекла витрин изнутри покрывались паром. Распяленная пасть станции метро «Хайме I» периодически выплевывала из себя лавину пассажиров, которые смешивались с толпой и растворялись в ней, спеша по своим делам. Готический квартал впитывал огромные потоки туристов, как гигантская губка. Над мостовыми плыли обрывки рождественских песенок и гвалт сувенирных лавок, двери которых ни на секунду не прекращали хлопать, впуская и выпуская суетливых иностранных туристов. Монтсе вынуждена была даже постоять немного, пропуская выходящих из метро людей, чтобы продолжить свой путь. Она уже больше часа шла пешком, и ноги у нее ныли. Доктор Камбра хорошо знала, куда ей нужно, но нарочно не торопилась, оттягивая неизбежный момент встречи с призраками прошлого.

Гостиная показалась ей достойной декорации для фильма ужасов. Вот уже десять лет, как Монтсе не была здесь, и сейчас все вокруг выглядело постаревшим и как будто уменьшившимся в размерах. Даже бывшие когда-то яркими и сверкающими лампы светили тускло. Большую часть мебели покрывали белые чехлы, похожие на саваны, что подчеркивало мрачность помещения. Пахло влажной пылью и запустением. От свернутых в рулоны ковров исходил запах плесени. На окнах висели выцветшие старомодные шторы. Она попыталась дернуть рамы, чтобы впустить в комнату солнечный свет и веселье улицы, но они так рассохлись, что не желали открываться. Снизу доносился гул вечернего города. Монтсе осмотрелась и устало опустилась на стул. Это место запомнилось ей совсем другим. Последние годы она так редко возвращалась мыслями к своему старому дому, что он казался ей несуществующим, как выцветшая от времени театральная декорация, грубо намалеванная на картонном заднике. Она прикинула, сколько же прошло времени. Это было просто. В последний раз она была здесь, когда умерла мама, значит, десять лет назад. Вдруг Монтсе резко вскочила, заметалась по комнате, сдергивая с мебели чехлы и скидывая их на кресло. В неожиданно открывшейся зеркальной дверце буфета она увидела свое отражение и испуганно отпрянула. Ей почудилось, что она невзначай увидела в мутном стекле отблеск минувших времен. Сколько раз она смотрелась в это зеркало, поправляла перед выходом прическу, проводя расческой по непокорной челке, расправляла воротник блузки. Сколько раз с удовольствием созерцала в нем себя — молодую, красивую, гордую, полную планов и надежд. Монтсе закрыла глаза, нервы ее были на пределе, она снова подошла к буфету, неловко повернулась, уронив одну из рамок. Полки шкафа были плотно заставлены фотографиями, словно некий алтарь. Она окинула их взглядом — ее карточек среди них не было. Там были мама, папа, бабушки, сестра с мужем, две племянницы. Ее дочь. Она взяла в руки рамку со снимком, запечатлевшим дочь в форме первоклашки, но почему-то ничего не почувствовала. Слегка разочарованно улыбнулась, окончательно убедившись, что мать не поставила сюда ни одной ее фотографии. Монтсе подняла глаза на зеркало, внимательно вгляделась в свое лицо, словно желая уверить себя в том, что это ее больше абсолютно не волнует. И решительно повернулась спиной к своему отражению.