Вадим - Светлана Сачкова Страница 17

Собственно, я давно уже заметила, что с Вадимом происходит нечто странное.

Вот ходит он уставший, потерянный. Необычное состояние спрятать трудно, даже если не бить никого по лицу. Я молчу, ни о чем не спрашиваю. Зачем лезть, если человек не выказывает желания поделиться — более того, хочет донести, скорее, обратное? Естественно, я пытаюсь примерить какие-то версии: что с ним такое может быть. С работой, насколько я знаю, все нормально; значит, дело в чем-то личном. Такое ощущение, что связано это не со мной или главным образом не со мной. Вроде по возрасту ему подходит переосмысление того, что получилось из его жизни; если так, то мне и помочь ему нечем — только он сам себе и поможет. А я на заднем плане — теплотой и поддержкой. Хотя даже этого у меня не получается: он ведет себя таким образом, что просто обидно и ничего не хочется.

С Вадимом, впрочем, всегда было трудно. Его отдали в ясли грудным, а потом он был на пятидневке до школы. Известно, что из таких вот детей, недополучивших внимания и ласки родителей, вырастают замкнутые, трудные взрослые, не способные к доверительному общению. (Он постоянно клянет мое образование по психологии, а что мне — забыть его и извиниться?) Я помню, как впервые увидела его детские фотографии. Стоит мальчик лет семи и смотрит таким пронзительным, печальным взглядом, что у меня запершило в горле. Что нужно сделать, чтобы у ребенка возник такой взгляд? Я тогда подумала: приложу все свои силы, чтобы ему было хорошо.

Кроме того, у Вадима не было нормальной семьи. Так откуда у него будут навыки, да и вообще понятие о том, как люди в счастливых семьях общаются? Его мама тоже выросла в каких-то странных обстоятельствах — и тоже, наверное, не знала, что представляет собой эта самая нормальная семья.

Я все старалась научить его, построить что-то хорошее. У меня у самой характер не сахар, а Вадим к тому же все время на работе, до поздней ночи. Так ничего и не получилось. В какой-то момент это самый нежный муж, а в следующий — внезапно перестает разговаривать и обращать на меня внимание. Помимо прочего, он видит меня, конечно, не так, как я вижу себя. Иногда мне удается заметить того человека, которого он видит во мне, выхватить обрывки своего образа, существующего внутри Вадима, — и сразу становится неприятно, обидно. Это искаженный образ, жестокий ко мне. И я даже сомневалась: а вдруг я на самом деле такая, вдруг он видит меня объективно? Нет, никогда бы я не могла быть настолько мелочным, глупым, пустым человеком, каким он меня считает. А жить, общаться с Вадимом — значит, все время сталкиваться с этим отвратительным образом себя. Мало того, я ведь начинаю вести себя в соответствии с этим образом — невольно делать то, что он от меня ожидает…

И как дальше жить? Хотя, я думаю, невозможно найти человека, подходящего тебе до такой степени, что проблем между вами не будет совсем. Поэтому, наверное, не очень важно, с кем именно жить, каков будет этот человек. Один будет пить, другой гулять, третий скупиться, четвертый слушать мамочку, как оракул, — у каждого свой недостаток, и нервных клеток на него будет расходоваться примерно одно и то же количество. Так что можно вполне успокоиться и не задаваться вопросом, мог ли быть лучший вариант.

Но это я так, ладно… Насчет лучшего варианта я, понятно, задумалась, когда Вадим мне дал оплеуху всего лишь за то, что в ссоре ляпнула: ему, мол, обидно, что он не может быть «творческим бездельником», как двое других детей его отца, которые в Германии все учатся то на актеров, то на литературоведов. (Это Вадимова мама рассказывала.) На самом деле, я пока не оставляю попытки все исправить. Но на это должны быть брошены все силы… а сейчас, как нарочно, для этого не самый подходящий момент.

Дело в том, что я, по-моему, немножечко схожу с ума. С некоторых пор у меня появился невроз, связанный со страхом смерти вообще и со страхом смерти сына в частности. Кое-какие проявления этих страхов я наблюдаю за собой уже давно. Перед сном, к примеру, я всегда проверяю плиту, даже если достоверно знаю, что она выключена, — и вообще хожу по квартире, ищу включенные электроприборы. Хотя у нас, конечно же, есть пожарная сигнализация. Потом я проверяю, и не один раз (порой не могу остановиться и импульсивно проверяю раз двадцать подряд), закрыта ли входная дверь и включена ли сигнализация от взлома. Кроме того, когда мне случается переходить улицу и я стою на тротуаре, а мимо проносится грузовик, я всем телом внезапно ощущаю, что если бы я шагнула вперед (и чуть ли не появляется импульс шагнуть!), то меня больше бы не было. Кладу Илюшку в кровать, глажу по голове — и вдруг понимаю, что стоит всего лишь сжать пальцы вокруг его шеи, как этой маленькой жизни не станет. Ведь так невероятно легко убить. И умереть… Множество таких ситуаций случается со мной каждый день. Илюшка берет нож, а мне мерещится, что он воткнул его себе в глаз, и так далее.

В последнее время симптомы ужесточились; особенно в том, что касается сына. Началось так: уезжая куда-нибудь и оставляя ребенка няне, я беспрерывно представляла всякие ужасы — наихудший вариант развития событий. Он падает головой об угол, ударяется виском, и все в таком роде. Мучила себя: зачем ушла, зачем оставила няне? Казалось: когда я с ним, то все под контролем. (Хотя, вполне может быть, я — наибольшая для него угроза, если мне мерещится, как я его душу. Вдруг задушу на самом деле?)

Дальше — хуже. Спустя месяц я уже выходила из дома под мелькание в голове картинок: Илюшке удалось проскочить в коридор, когда я закрывала дверь, потом проникнуть в лифт, оттуда на парковку — все у меня под носом, но незаметно; потом он якобы выскакивает из-под машины, когда я выруливаю на улицу… И теперь установился такой ритуал: каждый раз, когда я выхожу из квартиры и закрываю за собой дверь, я подробно осматриваю коридор (даже просовываю нос за вазу и за фонтан, чтобы убедиться, что Илюшки там нет). Потом так же внимательно оглядываю лифт, раз двадцать озираюсь в гараже, потому как там еще куча машин и даже огромный «хаммер» лысого товарища со второго этажа. Под него я обязательно заглядываю. Уже выезжая, я посекундно смотрю в зеркало заднего вида. И все равно не выдерживаю и звоню из машины домой — удостовериться, что там все в порядке. И мне уже кажется, что я — законченный псих.

Я себя успокаиваю: ну чего бояться — это всего лишь я, всего лишь мое подсознание, а не какие-нибудь потусторонние силы. Просто я так функционирую, нервная система чувствительная — как и у всех писателей. Это все очень домашне и не пугающе. Но от подобных рассуждений мне не становится легче. Поэтому я обратилась к знакомому психиатру: так, в разговоре за кофе, не в качестве пациента. Он говорит: «Знаешь, я скажу сейчас жестокую вещь, но ты выдержишь. Часто подобная гипертревожность матери маскирует подавляемое желание ребенка убить». Я едва чашку не выронила. «Ну ты сказанул», — говорю.

А потом я посидела одна, решив абсолютно честно проанализировать ситуацию. И пришла к выводу, что так оно и есть: иногда на каком-то уровне я хочу, чтобы моего ребенка не стало… но это неясное ощущение родилось уже после того, как возник страх за Илюшку. Присутствие в моей жизни сына — это постоянная боязнь потерять самое дорогое, что у меня есть. И, как я ощущаю, самое хрупкое. Именно с его рождением ко мне пришло осознание непрочности человеческой жизни: достаточно лишь переместить нож на несколько сантиметров вглубь, и она оборвется. Отсюда и все мои видения — напоминания, что смерть может настигнуть в любой момент. Таким образом, мой страх за ребенка — самопитающийся, циклический. Сначала — страх, потом — смутное стремление, чтобы его не было, и подсознательно — чтобы не было объекта страха, то есть самого ребенка — а отсюда еще больший страх.