Мой год с Сэлинджером - Джоанна Рэйкофф Страница 17

История старая как мир.

Мы с Дженни молча прошлись по улице с южной стороны Рокфеллер-центра, остановились у витрины «Дин и Делука» и стали разглядывать сэндвичи, аккуратно завернутые в бумагу. Я старалась не смотреть на цены — тут все стоило дорого, так что можно было даже не прицениваться, — и выбрала сэндвич с помидорами и моцареллой, так как вегетарианское всегда стоило дешевле всего.

— Хм… — пробормотала Дженни, — даже не знаю, что выбрать — тарелку супа за девять долларов или сэндвич за восемь? — Она остановилась на сэндвиче. — Пожалуй, этот очень маленький сэндвич за восемь — то что надо. — Подруга вскинула брови. — Или огромный пончик за три доллара?

Я снова прониклась к ней симпатией, хоть она и собиралась замуж за человека, который признался, что не читает художественную литературу, — мол, ему сложно смириться, что «там все неправда».

— Как Дон? — спросила Дженни с притворной веселостью. Ей очень нравился мой бойфренд из колледжа, и она не понимала, как я могла предпочесть ему Дона. Ее жених Бретт только что отправил заявку на поступление в юридическую школу. — Как его роман?

— Почти готов, кажется. — Дженни и сама вроде бы сочиняла. В старших классах и колледже она не мыслила жизни без поэзии. Ее стихи были прекрасными, талантливыми, необычными. Но после знакомства с Бреттом она почти не говорила о поэзии. — Он вносит последние правки. Редактирует каждое предложение по тысяче раз.

— Угу. — Дженни подперла щеку рукой. Я заметила, что она выглядела усталой. Хотя ее щеки, как всегда, румянились, а глаза сияли, лицо осунулось и под глазами залегли круги. — А ты сама его читала?

— Он мне не дает. Не хочет, чтобы роман читали, пока он не довел его до ума.

— Дона можно понять. — Подруга задумчиво жевала сэндвич на тонком маслянистом хлебе. Он выглядел гораздо аппетитнее моего. — А ты вообще читала хоть что-то из его сочинений?

Я замялась. Вообще-то на прошлой неделе Дон дал мне почитать свой рассказ — впервые за время нашего знакомства. Я пришла с работы и увидела, что он пролистывает бумаги, лежащие на столе. Дон нервно соединил несколько листков скрепкой и протянул мне, не успела я снять пальто, потом положил одну руку мне на плечо, другую — на бедро, и усадил на диван.

— Садись, — смеясь, сказал он. Но сам садиться не стал и начал шагать по комнате взад и вперед. — Я давно написал этот рассказ — два года назад, может быть, три, — и он очень отличается от книги, над которой я работаю сейчас. Но, вероятно, это мой единственный удачный рассказ. — Дон замолчал и провел рукой по волосам. Без бриолина его каштановые волосы выглядели тонкими и безжизненно висели, в них просматривалась седина. — Я не автор рассказов, я романист. — Он улыбнулся. — Мыслю масштабно. По-крупному. Большими идеями. Рассказы — слишком камерный для меня жанр.

Я кивнула.

— И ты хочешь, чтобы я прочла его? — спросила я. — Прямо сейчас?

Он улыбнулся:

— Можешь снять пальто.

Рассказ оказался коротким, всего на несколько страниц; в нем было очень много слов, но толком ничего не происходило. Кажется, в нем описывался роман между невысоким темноволосым американцем из рабочего класса и высокой и очень красивой шведкой, чьи пепельные волосы, «идеальный зад» и странная пассивность вводили американца в эротический раж. Помню, что в рассказе он срывал с нее трусы. Больше никаких событий не происходило. Мне показалось, что это даже не рассказ толком, ведь в нем не было завязки, кульминации и развязки. Он скорее смахивал на этюд или упражнение, исследование противоречивых чувств героя — страсти и отвращения, чувства собственной неполноценности и собственного превосходства. После прочтения мне стало не по себе, и дело было не только в описании сексуальных сцен. Я увидела в рассказе бессознательное желание наказать эту идеальную блондинку. Этот рассказ был злым.

Не знаю, чего я ждала от Дона — Дона, который цитировал Гегеля и Канта, любил Пруста, — но точно не этого.

— Нормально, — осторожно произнесла я, дочитав и протянув ему несколько сложенных листков.

Дону стоило большого труда не стоять надо мной, пока я читала.

— И это все? — воскликнул он и странно усмехнулся: — Нормально? Тебе хоть понравилось?

Я пожала плечами:

— Эта твоя героиня… она похожа на мужскую фантазию. Блондинка с идеальным телом, которая говорит: «Делай со мной все, что хочешь».

— Забавно, что тебе так показалось. — Лицо Дона помрачнело, ноздри расширились. — Забавно, правда. Ведь эта история целиком списана с реальной жизни. А героиня — моя бывшая из Сан-Франциско. Грит.

— Грит? — Имя показалось мне странным даже для шведки. — Ее правда звали Грит?

— Гри-и-т, — поправил Дон. — Более долгое «и». Гортанное. Сложно правильно произнести, если не говоришь по-шведски.

Насколько я знала, Дон сам не говорил по-шведски…

— На прошлой неделе он показал мне один свой рассказ, — сказала я Дженни. — Но старый, он не имеет отношения к роману. С тех пор его стиль сильно изменился. — Я разглядывала свой сэндвич, взятый из холодильника, на жестком резиновом хлебе. — А ты показываешь Бретту свои стихи?

Подруга вздрогнула и холодно посмотрела на меня:

— Нет, не показываю. — Я почувствовала за собой маленькую — совсем крошечную — победу, но мне бы хотелось, чтобы Дженни ответила «да». — Но я и не пишу стихи больше, — добавила она, прожевав хлебную корочку.

Я кивнула. Я и так это знала.

Когда я вернулась на рабочее место с чашкой невкусного и дорогого кофе, подошел Хью и положил передо мной стопку писем. Я вопросительно взглянула на него. Я уже привыкла, что в офисе все молчали и никто ничего не объяснял.

— Письма Сэлинджеру, — сказал он.

— А… — протянула я.

— Сэлинджеру. От его поклонников. — Хью вздохнул и поудобнее подхватил стопки бумаг, которые держал в руках. — Мы должны на них отвечать.

— Хорошо. — Я отпила кофе. — А есть какие-то указания по поводу того, что отвечать?

Хью напряженно кивнул:

— Есть специальная форма. Где-то была. Сейчас найду.

Я не переставала удивляться способности Хью выудить любую нужную бумажку из груды бумаг на столе. Через несколько минут он вернулся с ветхим листочком желтой бумаги, которую мы использовали для копий; края от частого обращения обтрепались, выцвели и истончились.