Жена - Мег Вулицер Страница 17

– Кто? – спросила я через домофон.

– Джо, – ответил он.

Значит, теперь он для меня Джо. Что-то новенькое. Я впустила его.

– Привет, – сказал он и прошел мимо меня, положил книги и тетради, а пальто повесил на спинку стула. – Пес не безобразничал? – спросил он.

– Пес вел себя хорошо, – ответила я, – хотя сначала я решила, что он ненастоящий.

– Он настоящий, – сказал Джо.

– Знаю. Он пытался совокупиться с моей ногой.

Джо улыбнулся.

– Значит, скоро по квартире будут бегать странные маленькие существа: полусобачки-полуноги.

– Точно, – кивнула я.

Он замер и посмотрел на меня.

– Мисс Эймс. То есть Джоан. Что же мне с вами делать?

– В рамочку повесить на стену и любоваться, – ответила я.

Он шагнул мне навстречу и обнял, стал целовать мои волосы и шею.

– Пойдем в постель, пожалуйста, – сказал он.

Спальня профессора Танаки походила на его гостиную: несколько гравюр на стенах и простая кровать. Серый свет струился сквозь бумажный абажур, обрисовывая фигуру Джо, когда тот раздевался. Он был хорош собой, крепкий, мускулистый; на ноге я увидела розовый блестящий шрам, кожа вокруг сильно натянулась. Пулевое ранение, поняла я; вот почему он хромает. Я представила, что он был героем Корейской войны, хотя потом, разумеется, узнала, что он случайно выстрелил себе в ногу на учениях. Когда он ко мне прикоснулся, кожа его была холодной, как у тюленя. В постели, когда я тоже разделась, мои соски затвердели и напряглись, мне захотелось скрестить руки на груди и прикрыться, но я не стала. Моя грудь всегда казалась мне чем-то чрезмерным, деталью, которая нравилась мужчинам, но меня смущала. Я видела, как он смотрит на мою грудь и пучок лобковых волос, которые росли как попало, и представляла, что мы с ним лежим у края японского прудика, и то, что собираемся сделать сейчас, будет грациозным, как японская чайная церемония. Я взяла его пенис в свою руку и рассмотрела его спокойно, ни на что не отвлекаясь. Это был мой первый пенис, и выглядел он очень жизнерадостно и оптимистично – гораздо оптимистичнее самого Джо. Он согласно лег в мою руку, готовый, не задумывающийся о возможной неудаче. Я легла на подушку и стала смотреть, как он надевает презерватив; тот единожды тренькнул, как натянутая струна банджо, а потом я позволила ему войти, надеясь, что хоть чем-то ему это поможет, хоть как-то улучшит его жизнь в глобальном смысле. Мне-то это точно должно было помочь; я теперь возвысилась над стайками девчонок в длинных развевающихся клетчатых юбках. Джо быстро вспотел, и его ледяные ноги обвили мои, вцепились в них, как ноги примата, повисшего на ветке. Сам процесс оказался очень болезненным, и меня это удивило, ведь мне казалось, что в силу своей чувствительности и любви к книгам он и дефлорацию должен проводить менее болезненно, что ли. Я вспомнила его колени в серых шерстяных брюках; сейчас они были голыми – сухие, лысые кругляши с туго натянутой кожей; под ними то напрягались, то расслаблялись икроножные мышцы. Я обвила его ногами, и мне казалось, что я механически его удерживаю; я и не догадывалась, что у меня такие сильные ноги. Через некоторое время мне захотелось спать, но Джо не спал, точнее, не мог уснуть.

– Не волнуйся, я никогда не сплю, – сказал он. – Это первое, что нужно обо мне знать.

– Я больше почти ничего о тебе и не знаю, – ответила я.

– Я расскажу все, что хочешь, – сказал он и стал ждать, пока я спрошу.

Я, по правде говоря, не знала, что мне хочется о нем знать, поэтому задала несколько дежурных вопросов о его детстве (вырос в Бруклине без отца, еврей), образовании (Колумбийский университет, сначала бакалавриат, потом магистратура), службе в армии (был на Корейской войне, но недолго; сам себя ранил в ногу и отправился домой еще до начала боевых действий), браке (его брак был ужасен; жена оказалась истеричкой, хотя самым значительным ее проступком, похоже, было то, что после родов у нее пропал интерес к сексу. Она меня отвергает, пожаловался он. Она отворачивалась от него постоянно. «Ты хоть представляешь, как это влияет на мужчину?» – спросил он, и я была вынуждена ответить, что нет, не представляю). Я также расспросила его о политических взглядах (здесь он оказался неоригинален: радовался, что Уэлч  ^[8] дал отпор Маккарти; сопереживал делу Брауна против Совета по образованию ^[9]– в городе у него было несколько близких чернокожих друзей); памятных моментах (лекция Марка ван Дорена  ^[10] в Колумбийском университете) и жизненной позиции (как и большинство писателей, он был меланхоликом).

Наконец возможные темы были исчерпаны, и мы ненадолго замолчали. Потом он сказал:

– Теперь я хочу тебя кое о чем спросить.

– Спрашивай, – ответила я, думая, что он начнет расспрашивать обо мне и мне придется выложить ему всю свою скучную подноготную – как я росла в Нью-Йорке в богатой семье, ходила в школу Брирли и занималась балетом; как мои родители почему-то были очень холодны ко мне, а в доме у нас вечно валялись деньги, как никому не нужная петрушка, которую кладут на тарелку для украшения. Придется рассказать и о своих комплексах, о непостоянных политических пристрастиях, желании быть кем-то, а не никем. Я боялась, что придется говорить с ним о себе, но вместе с тем испытывала облегчение: вот значит, что такое быть с мужчиной – он рассказывает тебе о том, что его заботит, а ты – о том, что заботит тебя. И в определенные моменты вы реагируете с возмущением или сочувствием. Это было похоже на дружбу, только друг был словно твоим странным зеркальным отражением, хоть и с совершенно иной анатомией и воспоминаниями. А рассказав все о себе, оба чувствовали, будто им открылся полный доступ во внутренний мир другого человека и хранилище его опыта.

Но Джо не спросил меня обо мне; вместо этого он сказал:

– Как тебе мой рассказ?

Его рассказ; о боже. На миг я растерялась, не зная, что ответить. Смутилась, покраснела и ничего не сказала.

– Ты его прочитала? – похоже, он отступать не собирался.

Я кивнула и попыталась как можно скорее придумать экстренный ответ.

– Да, – бодро проговорила я, – вчера вечером. Как раз собиралась сказать. – Я выждала немного. – Рассказ мне понравился, – соврала я. Это было легко.

– Правда? – спросил он, приподнялся и подпер голову рукой. – И концовка не показалась слишком неожиданной? Там, где он отдает ей шарф и уходит?