Хроники любви - Николь Краусс Страница 17

В отличие от своего мужа Роза Литвинова не была писательницей, но в написанном ею предисловии чувствуется природный ум; текст наполнен паузами, намеками, пропусками; все это создает атмосферу легких полутонов, так что читатель может дать волю своему воображению. Роза описывает открытое окно, дрожащий от волнения голос Литвинова, когда он читал ей начало книги, но совсем ничего не говорит о самой комнате — нам остается только гадать, что это была комната самого Литвинова, с чертежным столом, когда-то принадлежавшим сыну хозяйки. На краю стола были вырезаны слова самой главной еврейской молитвы: «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай Эхад», [24]так что каждый раз, когда Литвинов садился писать за этот стол с наклонной поверхностью, он волей-неволей произносил эту молитву. Ничего не сказано об узкой кровати, на которой он спал, или о носках, которые постирал вечером, — они висели на спинке стула, как пара измученных зверьков. Ничего не говорится и о фотографии в рамке, повернутой лицом к отстающим обоям (должно быть, Роза посмотрела на нее, когда Литвинов спустился в ванную): мальчик и девочка, руки опущены вдоль тела и напряжены, коленки голые; они замерли на месте и держатся за руки, а в окне в дальнем углу видно, как медленно гаснет день. И хотя Роза рассказывает, как в конце концов она вышла замуж за своего черного ворона, а потом ее отец умер, большой дом ее детства со сладко пахнущим садом был продан и у них появились деньги, они купили маленькое белое бунгало на утесе над морем в окрестностях Вальпараисо, и Литвинов смог на какое-то время бросить работу в школе и почти каждый вечер писать, — она ничего не говорит о терзавшем его кашле: по ночам он часто выходил на террасу и стоял там, глядя на черную воду; не говорит ничего и о том, как он иногда погружался в молчание, о том, что у него иногда тряслись руки, о том, как она наблюдала его старение, будто время шло для него быстрее, чем для всех окружающих.

Что до самого Литвинова, мы знаем только то, что рассказано на страницах единственной написанной им книги. Он не вел дневника и почти не писал писем, а те, что написал, были либо потеряны, либо уничтожены. За исключением нескольких списков покупок, личных заметок и одной страницы рукописи на идише, которую Роза сумела спасти от наводнения, есть только одно сохранившееся письмо — открытка 1964 года, адресованная его племяннику в Лондон. К тому времени «Хроники» были опубликованы скромным тиражом в пару тысяч экземпляров, а Литвинов снова преподавал — на этот раз, благодаря некоторому уважению, которое он заслужил своей недавней публикацией, курс литературы в университете. Открытку можно увидеть в витрине, задрапированной потрепанным голубым бархатом, в пыльном музее истории города; впрочем, те, кто приходит его посетить, обычно видят замок на дверях. На обратной стороне открытки написано:

Дорогой Борис,

Так приятно было узнать, что ты сдал экзамены. Твоя мама, да будет благословенна ее память, гордилась бы тобой. Настоящий врач! Теперь ты будешь сильно занят, но если захочешь приехать, у нас всегда найдется для тебя комната. Можешь оставаться сколько захочешь. Роза хорошо готовит. Посидим у моря, и ты сможешь как следует отдохнуть. Как у тебя с девушками? Это я просто так спрашиваю. На них всегда надо находить время, как бы ты ни был занят. Шлю тебе свою любовь и поздравления.

Цви.

На другой стороне открытки — раскрашенная от руки фотография моря; она воспроизведена на плакате, висящем на стене вместе с текстом «Цви Литвинов, автор „Хроник любви“, родился в Польше и тридцать семь лет прожил в Вальпараисо, где и умер в 1978 году. Эта открытка была адресована сыну его старшей сестры, Борису Перлштейну». В левом нижнем углу маленькими буквами написано: «Дар Розы Литвиновой». Там не говорится, что его сестру Мириам убил выстрелом в голову немецкий офицер в варшавском гетто, не говорится, что, кроме Бориса, который спасся с детским эшелоном и провел оставшиеся годы войны и еще несколько лет в детском приюте в Суррее, и кроме его детей (любовь отца, наполненная отчаянием и страхом, иногда их просто подавляла), никто из родственников Литвинова не выжил. Там также не говорится, что эта открытка никогда не была отправлена, но и так видно, что марка не погашена.

Количество сведений о Цви, оставшихся неизвестными, бесконечно. Никто не знает, например, что в его первую и последнюю поездку в Нью-Йорк осенью 1954 года — Роза настояла, чтобы они поехали туда и показали его рукопись каким-нибудь издателям, — он притворился, что потерял жену в людном универмаге, вышел на улицу, перешел дорогу и оказался, щурясь от солнечного света, в Центральном парке. Пока она искала его среди витрин с колготками и кожаными перчатками, он шел по аллее, усаженной вязами. И к тому времени, когда Роза нашла менеджера и по громкоговорителю объявили: «Мистер Ц. Литвинов, внимание, мистер Ц. Литвинов. Пожалуйста, подойдите к своей жене в отдел женской обуви», он дошел до пруда и стал наблюдать, как лодка с молодой парой подплыла к зарослям камыша, за которыми он стоял, и девушка, думая, что ее никто не видит, расстегнула рубашку, обнажив белую грудь. Вид этой груди наполнил душу Литвинова сожалением, и он быстро зашагал через парк к универмагу, где Роза, раскрасневшаяся и вспотевшая, разговаривала с двумя полицейскими. А когда она, обнимая его, говорила, что он напугал ее до смерти, и спрашивала, где он был, Литвинов ответил, что был в туалете и не мог открыть замок в кабинке. А потом, в баре отеля, Литвиновы встретились с единственным издателем, который согласился увидеться с ними, — нервным человеком, у которого был визгливый смех и пожелтевшие от никотина пальцы, — и он сказал им, что, хотя ему очень понравилась книга, он не может ее опубликовать, потому что никто ее не купит. В знак своего уважения издатель подарил им книгу, которую только что выпустило его издательство, а через час извинился, сказав, что должен присутствовать на одном обеде, и поспешил уйти, оставив Литвиновых платить по счету.

Той ночью, после того как Роза уснула, Литвинов заперся в туалете — на этот раз по-настоящему. Он делал так почти каждую ночь, не желая, чтобы жене приходилось нюхать его ароматы. Сидя на унитазе, он прочитал первую страницу книги, которую дал им издатель. И еще он плакал.

Никто не знает, что любимым цветком Литвинова был пион. Что его любимым знаком препинания был вопросительный знак. Что ему снились ужасные кошмары и что если он вообще мог заснуть, то только выпив стакан теплого молока. Что он часто представлял себе собственную смерть. Что он думал, будто женщина, которая любила его, совершила ошибку. Что у него было плоскостопие. Что его любимой едой была картошка. Что ему нравилось считать себя философом. Что он подвергал сомнению все на свете, даже самые простые вещи, так что когда кто-то, проходя мимо него на улице, приподнимал шляпу и говорил «Добрый день», Литвинов часто так долго обдумывал ответ, что человек в конце концов проходил мимо по своим делам, оставляя его стоять одного. Все это растворилось в забвении, так же как и множество других сведений о тех, кто рождается и умирает, и никто никогда не находит времени, чтобы записать все это. У Литвинова была невероятно преданная жена. И сказать по правде, только благодаря ей о нем вообще что-либо известно.