Где живет моя любовь - Чарльз Мартин Страница 17

Рабами.

Подобные вещи с трудом укладываются у меня в голове. Когда, на каком этапе своей истории человек вдруг решил, что он может владеть другим человеком как вещью? Одно дело война… Я понимаю, что победитель, одолевший своего врага на поле боя, может забрать его дом и другое имущество, но покупать и продавать людей?!. Разве для этого Бог создал человеческий род? Лично я не согласился бы стать рабовладельцем за весь чай Китая. Да я и не понимал, как я мог бы «владеть» тем же Эймосом… Я готов был умереть за него, но если бы кто-то попытался продать Эймоса мне или кому-нибудь другому, такого, с позволения сказать, «человека» я, скорее всего, пристрелил бы как бешеную собаку.

Помню, когда я был мальчишкой и учился то ли в первом, то ли во втором классе, я пришел из школы и по обыкновению сразу помчался в поле, где работал мой дед. Взобравшись на трактор, я уселся на сиденье рядом с ним и стал смотреть, что он делает. Дед сеял – прицепленная к трактору запыленная сеялка разбрасывала семена и тут же заделывала их в землю. Дед правил одной рукой, шляпа на затылке, в зубах – соломинка. Именно тогда он показал мне старые, оплывшие канавы, которые много лет назад выкопали рабы. Не заметить их было просто невозможно – некоторые из них были такими широкими, что по дну мог проехать «Бьюик».

Каждый раз, когда Папа заговаривал о рабстве, его нижняя губа непроизвольно выпячивалась как у человека, который испытывает к чему-то глубочайшее отвращение. В тот день я спросил, почему не нашлось человека, который выкупил бы у хозяев всех рабов и отпустил их на свободу. Папа остановил трактор, заглушил мотор, усадил меня перед собой на крыло и сдвинул назад козырек моей бейсболки.

«Много лет назад, – сказал он, – такой человек нашелся. Он отдал все, что у Него было, выкупил всех рабов и дал им свободу».

Его слова показались мне странными.

«Как же тогда получилось, – спросил я, – что рабы появились снова?»

Папа ненадолго отвернулся, сплюнул сквозь зубы и переложил соломинку из одного угла рта в другой. Взгляд его был устремлен куда-то очень далеко – за край поля, за луг и даже за лес, темневший на горизонте.

«Я много об этом думал, – ответил Папа и улыбнулся. – И если я попаду в рай, это будет первый вопрос, который я собираюсь Ему задать».

С тех пор каждый раз, когда я вспоминаю о рабах, о Холокосте, о бойне в школе «Колумбайн» ^[10], о привязанной к дереву Аманде или о моем сыне, который покоится под каменной плитой, я чувствую, что Дьявол по-прежнему живет на Земле. Но это еще не все. Когда я слышу голос Мэгги, когда чувствую ее прикосновение или ощущаю на своей коже ее дыхание, я точно знаю, что Бог тоже находится совсем близко.

Рана у меня на руке давно зажила, но остался шрам, похожий на застрявший под кожей кусочек пластыря. Иногда по ночам я просыпался от того, что спящая рядом со мной Мэгги бессознательно ощупывала его кончиками пальцев.

Многие люди спрашивали у Мэгги, слышала ли она их голоса, когда лежала в коме. Я не спрашивал – в этом не было необходимости. Я точно знал, что меня она слышала. У любви есть свои особые способы и средства передачи информации. На них нельзя сослаться в суде, их нельзя воспроизвести в лаборатории, да и в медицинской карте вы не увидите никаких ссылок на что-либо подобное. Это – таинственный язык сердца, и хотя он до сих пор не расшифрован, поскольку состоит вовсе не из слов, которые можно услышать или записать с помощью известных нам букв или значков, им умеют пользоваться все, абсолютно все живые существа. Буквы этого языка начертаны в наших душах перстом самого́ Бога, поэтому люди начинают говорить на нем еще до того, как появиться на свет.

Слабый ветерок пронесся вверх по течению реки, гоня перед собой стайки каролинских уток. Он принес с собой и несколько долгожданных облаков, превративших палящий послеобеденный зной в приятное предвечернее тепло. Закружившись вокруг меня, ветер остудил мою взмокшую шею, которая под лучами солнца снова покраснела и к тому же нестерпимо чесалась там, где в складках обожженной кожи залегла смешанная с потом пыль. Облаков становилось все больше, они сгущались над моей головой, защищая от концентрированных, словно и впрямь прошедших сквозь увеличительное стекло солнечных лучей, и даже уронили на землю несколько крупных капель воды. Большие, как желуди, они с мягким стуком падали в пыль, шипели на нагретом глушителе, стекали по спине и забирались в пазухи широких кукурузных листьев, покачивавшихся на уровне моей головы. Я знал, что эти первые крупные капли часто служат сигналом, предупреждающим о том, что Бог собирается залить раскаленный земной ад ледяной водой. Как я думал – так и случилось. Не прошло и двадцати минут, как хлынул дождь, который был таким сильным, что видимость сократилась футов до двадцати.

Сняв бейсболку, я поднял к небу лицо и замер, дожидаясь, пока дождевая вода омоет мое тело. Ловя широко раскрытым ртом прохладные, сладкие на вкус струйки, я снова думал о Мэгги. Я не видел ее с самого утра. В другой день она давно бы отыскала меня, но не сегодня. Рукопись, которую я оставил на ночном столике возле нашей кровати, должна была задержать ее как минимум до сумерек, а то и дольше.

За шорохом дождя по кукурузным листьям было трудно что-либо разобрать, но я все-таки услышал донесшийся со стороны дома звук закрывшейся двери-экрана и даже уловил глухой стук босых ног по деревянному настилу веранды. Потом послышался крик – Мэгги звала меня. Я встал на тракторе во весь рост и, глянув поверх кукурузных верхушек в сторону дома, увидел Мэгги, которая стояла на задней веранде в белой футболке и трусиках, заслоняя лицо от дождя чем-то весьма похожим на стопку бумажных листов. Заметив меня, она соскочила с крыльца и стала проламываться ко мне сквозь аккуратные ряды кукурузы.

Когда она наконец появилась на открытом месте, ее майка промокла насквозь, а волосы липли к лицу. Длинные голые ноги и голые предплечья, исхлестанные кукурузными листьями, слегка порозовели. Лицо у Мэгги было припухшее, глаза покраснели. Судя по всему, она не выходила из дома – и из постели – на протяжении всей первой половины дня. В правой руке она сжимала несколько мокрых листов бумаги, оставшихся от моей рукописи. Остальные, словно дорожка из хлебных крошек, отмечали ее путь от крыльца до того места, где я остановился.

Все еще держа бейсболку в руке, я слез с трактора и шагнул к ней. Этот сумасшедший бег под дождем означал, что моя повесть затронула какие-то струны в ее душе. Я не знал только, какие именно и как сильно подействовали на нее тщательно подобранные мною факты. Испытывала ли она радость или гнев? Я знаю, что и то и другое питается из одного и того же источника, но сейчас – если судить по выражению ее лица – Мэгги была в ярости. Я, однако, совсем не думал о том, что́ ее так разозлило. В эти секунды меня занимал куда более важный вопрос: смогла бы она распознать подделку, даже не зная о существовании полной рукописи?