Разруха - Владимир Зарев Страница 16

— Я тобой горжусь, — грустно сказала мне Мила в автобусе на обратном пути, — и я действительно очень тебя люблю, папочка. — Больше она на эту тему не проронила ни слова. Никогда мы не говорили о том, что пережили с ней вместе в той палатке, словно это стало нашей драгоценной тайной, которую мы сможем обсудить лишь в следующей жизни. Шрам у меня на голове исчез, моя старшая дочь эту тему не обсуждает. Почему же, в таком случае, я все это помню? Наверное, потому что хочу забыть.

Потом телеканал, на котором работала Мила, тоже обанкротился, ей снова не заплатили. В Новый год, когда наступал Миллениум, когда я готовился откупорить шампанское, дочь сказала с ледяным спокойствием, от которого у меня побежали мурашки по коже:

— Больше жить в вашей подлой стране я не желаю. Даже воздухом ее дышать не хочу.

— Почему «в вашей»? — спросил я.

— Не знаю, ваша ли она, но уже — не моя.

Перед тем, как глотнуть шампанского, мама расплакалась.

Не советуясь с нами, Мила подала документы в американское посольство, приняла участие в лотерее и выиграла «зеленую карту». Взяла две тысячи долларов в долг у подруги, вышедшей замуж за преуспевающего владельца бинго-клуба, договорилась со своим однокурсником, который к тому времени перебрался в Америку, чтобы он встретил ее в аэропорту Нью-Йорка, и сообщила нам, что улетает, в ночь накануне своего отъезда. Я уже понял, что Мила покидает нас навсегда — нас и меня. Мы проводили ее в аэропорт — растерянные, со смешанным чувством облегчения, радости и невыносимой тоски. «Не прилетай на мои похороны, — попросила моя мама, обнимая ее дрожащими руками. — Эта страна уже и не моя».

За две недели Мила получила сертификат «TOEFL», явилась на интервью в Колумбийский университет, поразила маститых профессоров и сейчас преподает на кафедре славянских литератур. Каждую пятницу я или Вероника посылаем ей по электронной почте письмо: «…здесь все по-старому, жизнь кое-как идет дальше, думаем о тебе, любим, береги себя…», каждую субботу она нам отвечает: «… у меня все в порядке, американцы бывают порой очаровательны в своей наивности… мне сейчас адски трудно, но есть перспективы, я чувствую, что смогу здесь реализоваться…» На похороны своей бабушки она не прилетела: «…что-то во мне оборвалось, душа съежилась, я так плакала… папочка, я с тобой». Порой я думаю, что больше никогда ее не увижу — кроме как на улыбающихся фотографиях, которые она шлет нам электронной почтой.

* * *

Катя родилась через шесть лет после своей сестры. Мы с Вероникой переживали очередной разлад, мучительные шумные скандалы, за которыми следовало еще более разрушительное молчание, истощили всех нас. Я заканчивал свой роман и все не мог его дописать, мама отгородилась от всего мира своей постоянной учительской усталостью. Мила вытянулась и похудела, у папы начали слезиться глаза.

Я чувствовал, что над нами нависло что-то неотвратимое, судьбоносное. Однажды, сентябрьским утром, когда мы с Вероникой остались одни, я вышел из ванной, оставляя за собой мокрые следы на полу по всей гостиной, что всегда бесило мою жену, и сказал ей: «Из всей этой гнусности, в которой мы затонули по самую шею, у нас есть лишь два выхода».

Похоже, в моем голосе прозвучало что-то окончательное и безысходное, потому что она отставила в сторону утюг и беспомощно уронила руки вдоль тела.

— Нам нужно развестись или родить ребеночка!

— Ладно, сними это полотенце, — ответила она, а потом: — Мой милый, мой единственный…

Вторая беременность Вероники протекала очень тяжело. Сурово, как сама та зима. Ее постоянно рвало, но лицо расцвело красотой. Ребенок в ее животе проявлял свой будущий характер, всю свою неистовость, но Вероника выглядела благодарной и по-настоящему счастливой. В середине восьмого месяца один изверг в поликлинике выписал ей лекарство «от молочницы», а на самом деле, у нее отходили воды. Вероника потеряла сознание, я на руках отнес ее в машину, отвез в Дом матери и ребенка, криком поднял всех на ноги в опустевших на ночь коридорах роддома — тогда я все еще был писателем с именем и не страдал робостью. Врача, который осмотрел ее, нервного, как пекинес, кудрявого, с вечной сигаретой «Арда» в левой руке, звали Ангел, он спустился к нам по лестнице, осененный своим именем, словно с небес.

— Подготовьте ее немедленно, обрейте и все, что там нужно… — рыкнул он на медсестру, — а ты, — бесцеремонно обратился он ко мне, — немедленно исчезни!

— Какие шансы… — еле выдавил я, — какие у них шансы — у матери и у ребенка?

— Сгинь, у меня и без тебя в глазах черно… — в свете яркой лампы, весь в белом, он был сущим Ангелом.

Веронике сделали кесарево, тот же доктор Димитров искромсал ей две трети живота. Когда ее вывезли на каталке из операционной, в одной, откинутой, руке — игла с трубкой, тянущейся к капельнице, в другой — банка дренажного устройства, она показалась мне распятой, как Христос, и я поклялся себе запомнить эту картину на всю жизнь. Вероника узнала меня, но сил улыбнуться у нее не было.

— У вас девочка, пока живая… — буднично проронил хирург и прикурил новую сигарету от окурка. Пальцы — длинные, живые, невероятные, дарующие Спасение. Пожелтевшие от табака пальцы волшебника.

Двадцать пять дней новорожденная, появившаяся на свет весом в два килограмма двести граммов, провела в кувезе, инкубаторе для младенцев. Странным образом красивую, до невозможности худенькую, замкнувшуюся в своем одиночестве, как зверушка, девочку сначала держали в кислородной маске.

— Вероятность, что она выживет, минимальна, — сказал мне Ангел, когда я подарил ему икону Девы Марии. — Сам я, мягко говоря, умеренный оптимист.

Разрезанная, с капельницей на колесиках, которую она придерживала одной рукой, и дренажной банкой в другой руке, Вероника поднималась по лестнице на два этажа вверх, чтобы добраться до дочери (теперь я думаю — и до себя самой), склонялась над плексиглазовой клеткой и начинала ей говорить… Терпеливо, до сумасшествия нежно, утешительно, до тех пор, пока ее силой не выводили из отделения. Она лечила крошечную затворницу своим голосом, той свободой, которую дарит любая любовь. Именно в то время я сумел закончить свой роман.

— Это чудесно, что мать постоянно рядом с ребенком, — сказал мне вечно хмурый Ангел, — младенцы помнят сердечный пульс матери и нуждаются в нем. Его ритм их успокаивает и придает уверенности. Когда какая-нибудь шалава родит ребеночка и оставит его в больнице, он неделями плачет без видимой причины. Я был почти уверен, что вашей девочке не выкарабкаться, но ваша жена просто вырвала ее из… она великая женщина, запомните это!

И я запомнил. Налитые, невыпитые груди Вероники, прижатые к гудящему кувезу, ее завораживающий шепот, каждое слово (которое через полчаса теряло свой смысл, становясь пустым звуком) изначально были пуповиной, связующей жизнь с жизнью.

— А я… Я могу чем-нибудь помочь? — от смущения я дурацки ухмыльнулся.

— Можете, — прикурил очередную сигарету от окурка Ангел, — дайте ребенку имя. Помогите ему определиться, дайте ему будущее, придумайте его сущность, сейчас он никто.