Начальник тишины. Повесть-притча для потерявших надежду - инок Всеволод (Филипьев) Страница 16

– Понятно, что не французским. Только все вы так говорите, а наутро проспитесь, денег жалко станет и планы сразу изменятся. А у нас работа. Наши рабочие мощности простаивать не должны.

– Мамаша, – грозно рыкнул Влас, – я же поэт, так что имей ввиду, могу эпитафию тебе сочинить надгробную. Мы, поэты, шуток не любим.

– Ну и? Конкретнее.

– Василиса минимум на три дня вперед занята. Я каждый день к ней приходить буду. Ясно?!

– А чего неясного? Ваши деньги – наши девки. Ты, я вижу, парень не промах, хоть и дурака повалять любишь. Только мой тебе совет, смотри не втюрься в нее. В плохих девочек влюбляться не стоит. Печально кончится. Это я тебе серьезно говорю, по дружбе.

– Хорошо, ты пока запиши там где‑нибудь, что я Василису занял, а насчет твоего совета, мы потом с глазу на глаз поговорим. Не телефонный разговор.

– Мне все равно. Гуд-бай, мальчик. Приезжа-а-ай, – закокетничала мамаша, вешая трубку.

…По дороге Влас зашел в «Обмен валюты» и поменял доллары на рубли. Накануне вечером он получил от Влада сто пятьдесят долларов. Предварительно они подсчитали, что этой суммы Власу будет достаточно, чтобы ежедневно в течение трех-четырех дней платить мамаше за час «отдыха».

Без пяти три Влас стоял у знакомой железной двери и что было мочи давил на кнопку звонка.

Мамаша отворила дверь, проворчав:

– Раззвонился. Пьяный что ль?

Влас достал из кармана тысячу двести рублей и сунул мамаше.

– Что, доллары кончились? – с иронией спросила она, пряча деньги в карман блузки.

– На рубли поменял, – ответил Влас.

– Значит час… Тогда вперед. Я предупредила. Тебя с нетерпением ждут.

Пройдя в конец коридора, Влас без стука вошел в комнату Василисы.

На лице девушки была написана и радость, и настороженность одновременно.

Когда Влас вошел, у нее вырвалось:

– Я не надеялась, что ты придешь!

– Ты надеялась, – возразил Влас, – но ты не верила, а нужно было верить! Потому что сказано: «По вере вашей да будет вам».

Влас прошел на свое вчерашнее место и опустился на корточки. Василиса села на стул.

– Василис, а, Василис… – несмело начал Влас. – Ты подумаешь, что я точно сумасшедший, но я тебе стихотворение посвятил.

– Стихотворение? – растерянно улыбнулась Василиса.

– Можно прочитаю?

– Читай.

Влас набрал воздуха и, стараясь не выдавать волнения (сердце его раскачивалось в груди, как увесистый маятник), стал читать:

Сестре

Я не прошу тебя быть со мной,

я прошу тебя: просто будь.

Ветер московский пронзает грудь,

ветер зовет на бой.

Утром простимся. На дальний путь

благослови меня.

Надо же было вчера свернуть

на свет твоего огня!

Грустную песню пропела ночь:

слезы, январь, зола.

А если земную ночь превозмочь,

то вырастут два крыла.

О чем ты молилась?

О чем я молчал?…

Мысль возвратилась

к Началу начал,

к еловым ветвям

на твоем окне,

к вертепу, яслям,

Вифлеему, звезде…

Мы потеряли или нашли?

Зажги лампаду свою.

Ветры за мною уже пришли,

но я оживу в бою.

Я не прошу тебя быть со мной,

мой конь летит за звездой.

Тысячу дней и тысячу лет

не забуду твой теплый свет.

Не бойся меня, сестра.

Спасибо, что ты добра.

Прости, что я сердцем наг.

Печать на моих устах.

– Как ты узнал, что я молилась всю ночь? – спросила Василиса, и слеза, словно маленькая бусинка, поблескивая, скатилась по гладкой коже ее щеки.

– Ты молилась?

– Да…, всю ночь. Мне так грустно было и так стыдно…, что я такая. То меня мучила мысль, что недостойна я всего того, о чем ты вчера говорил, то мне вообще казалось, что я тебя выдумала. Плакала я…

– Как же ты молилась?

– А как тебя Гость научил, а ты меня: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешницу».

– Только не «грешницу», а «грешную», – ласково поправил Влас и сразу же пожалел об этом, подумав: «Да какая, собственно, разница! Человек от всего сердца со слезами Богу молился, а я со своими поправками лезу. У Милки научился!».

– Хорошо, я исправлюсь, – кротко согласилась Василиса.

– Знаешь, что я придумал? – оглянувшись по сторонам, зашептал Влас. – Мы тебя выкупим! Я с вашей мамашей договорюсь. Слава Богу, дружок меня не забыл, поможет. Обещал, что деньги через два дня достанет. А пока я к тебе каждый день приходить буду.

Василиса смотрела на Власа глазами, расширившимися до величины крупных миндальных орехов:

– Влас, они могут не согласиться на выкуп.

– Ты помнишь, о чем мы вчера с тобой говорили? Решись, твердо решись быть с Господом, остальное приложится.

– Тебя могут обмануть. Такое бывает. Деньги возьмут, а меня не отпустят. Тебя вообще убить могут…

– Опять ты свое! Я прошу – верь. Решись и верь. Этого с тебя довольно. Обещаешь?

– Обещаю, – ответила Василиса, и по щеке ее скатилась вторая блестящая бусинка. – Влас, за что мне Господь тебя послал?

– Нет, Василек. Не меня Он послал, а Сам к тебе пришел. А я только плохой раб, простой исполнитель. А Господь, Он ведь, когда на земле жил, помнишь, к кому приходил? К мытарям и грешникам, ну то есть, по-нашему говоря, к мошенникам всяким, аферистам, бандитам и девчонкам легкого поведения. Ну, в общем, к таким, как мы с тобой, сестренка. Он, конечно, ко всем людям пришел, но только мытари, разбойники да блудницы его больше слушали… Знаешь, почему?

– Почему?

– Потому, что кому больше прощено, тот больше любит. А еще потому, что им, разбойникам да блудницам, терять было нечего, надеяться не на что, жалеть не о чем. Впереди тупик. Они реально на жизнь смотрели. Видели всю ее правду страшную. А у других только миражи да миражи перед глазами… Вот и мой товарищ, который, кстати, Бог даст, нам поможет, тоже миражами увлекся. Когда мы с ним лет двенадцать назад из очередной переделки еле живыми ушли, так он мне сам предложил – пойдем в храм, Спасу свечки поставим. Не знал он, конечно, почему так говорит, но сказал ведь. А сейчас? Как только с ним о духовном заговоришь, он бежит, как черт от ладана. Потому и бежит, что стабильность и сытость земную обрел. Место теплое. Кофе с ликером. Камин. Плед клетчатый. У него есть, что терять. А за Христом идти, значит от мира отречься, от всей этой суеты. Вот и боится он даже слушать об этом. Неприятно ему, страшно. Понимаешь?