Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель Страница 16

Полезли из щелей, шлепая мохнатыми пятками, зыристые мужички, игоши с жердяями, черти толкачие да черти вертячие, лешачихи, кикиморы болотные, дедушки домовые с дедушками водяными, бес Потанька да бес Луканька, клохтун-ерестун с пролазом, а также кривые вражонки, шишиги, мелочь пузатая, на рубль кучка – не о них речь.

Добавим к этому чащобных колдуний, мерзостно безобразных, старух от рождения: один зуб на троих, один глаз, одна нога, которыми пользуются поочередно, – не о них сказ.

А сказ наш о том, как вычитал у Сахарова про загадочные Книги сивилл, возбудился сверх меры.

Их было десять пророчиц божественным внушением, и вот описание внешности сивилл в русских рукописных списках:

"Лицом старообразна и нравом гневлива, а ходила просто, власы свои распустя… Была молода, красоту свою с чистотою держала… Женщина стара, не хороша, в простой одежде, охульна… Ходила в червчатой одежде, руки приимаючи к сердцу, кабы задумалася… чтобы ее слово телом стало…"

Предсказания сивилл записали на пальмовых листьях, собрали в девяти книгах, которые хранились у жрецов, – их судьба такова.

В шестом веке до новой эры правил в Риме Луций Тарквиний Гордый. Явилась к нему Кумская сивилла по имени Демофила, прорицательница из итальянской провинции Кампания, предложила приобрести девять книг, где была изложена история мира до его обновления, когда – по утверждению поэта – "на смену роду железному род золотой по земле расселится… мир от всечасного страха избавит".

Книги стоили дорого, Тарквиний отказался в неосмотрительности своей, и пересказ древней истории гласит так (в рукописном списке шестнадцатого века):

"Демофила, неведомо отколева… пришла до короля Тарквиниуса и принесла ему девять книг… чтоб он купил книги. И спросил ее король: что за них хочешь? И она ему молвила: триста золотых великих. И король разсмеялся. И она сделала огонь пред его очами и сожгла их, трои книги…

И молвила опять королю: король, купи ты другия трои книги… за триста золотых великих. И король разсмеялся, и думал, что она шальна. И она другия трои книги сожгла…"

Наконец Тарквиний одумался, купил три последние книги за ту же цену, "и тужил о том король, что всех не купил".

Поверим на миг в правдивость этой истории.

Сгорели в огне шесть книг сивилл, пророческие предсказания обратились в пепел, и будущее во многом оголилось, подпугивая неизбежностью, – чем озаботятся людские биографии, не отемнеют ли души в потугах выживания, кого станем винить за это? Неужто одного Тарквиния, правителя Рима?..

Прошлое оказалось надежнее будущего. Прошлое – оно не подведет. И голос оттуда через века, зазывалой-коробейником:

– Кто хочет жизни? Кто хочет жизни?..

Эхо пугливое по материкам. Слабые отклики прежде выбывших поколений:

– Дай нам жизнь! Ну, дай же!..

Вино, вода, слезы: каждому свое.

Не подыскать ли планету на черный день?..

Брат передал из Москвы: "Наша бывшая соседка продолжает по-черному вам завидовать. Ей сказали, что спасутся лишь четыре города и Иерусалим, – она тоже хочет спастись… А на Никитском в одной из комнат рухнул потолок. Накануне соседка устраивала там сбор гостей – пятьдесят человек. П р о н е с л о..."

Но чтобы не совсем уж безысходно, чтобы удивить-порадовать, вот вам пророчество Ливийской сивиллы, может, кого утешит:

Приидет день светлости

И разгонит вся тёмности…

Если колокольчик не звенит…

…для чего он тогда?

У меня набралось их с десяток.

Разной формы и единого умолчания: стоят на подоконнике, пылятся без смысла.

Тучный, присадистый, царем-колокольчиком среди прочих – ему бы грянуть на всю Ивановскую, буйно, зазвонисто: только пробудите.

Той же формы, той же присадистости, но росточком поменьше – вызванивал бы благозвучно, с достоинством, сзывая народ.

Стройный, с вознесенным шпилем, вне признанных форм-обличий, будто с иконы Дионисия или с картины Модильяни – отзовется заливистым голоском, с благодарностью за то, что к нему притронулись.

Расписной, с ажурной юбочкой понизу – куда ему, тихоголосому, угнаться за звонкой радостью того, вознесенного?

Совсем уж крохотный, никакой на вид, язычок-било не разглядеть – этому и стараться не стоит, всё равно не услышат.

У меня их с десяток на подоконнике, каждый со своим норовом, который вложил в него мастер, – но не беру в руки, не покачиваю с бережением, чтобы внимать разнородному звону.

А где-то в колыбели плачет младенец, не поддается материнским уговорам:

– Что ты хнычешь? Ну что?.. Тебя любят, кормят, баюкают; горе пока обходит, заботы не гнетут, обиды с потерями, – куда ты спешишь? Придет время – наплачешься…

Не потрясти ли над ним погремушку, зачинание звуков жизни?

Не подарить ли ему колокольчики с подоконника? – обтереть только пыль. Пусть забавляется, подрастая, ухо налаживает, по тону, высоте звука вникает в разноголосие, который за порогом.

Будет ли мир к нему благосклонен, вызвонит ли хрустальными перезвонами, голосов разных и разных обличий?

Откликнется бубенцом или боталом?..

"Ботало – крупный колокольчик с глухим звуком, деревянный или жестяной, который привязывали на шею коровам и лошадям, чтобы не потерялись во время пастьбы".

Друг подарил перед отъездом: листовое, с окалиной, размером с яблоко, в кузне сработанное, с лепестками понизу и железякой внутри.

Качнешь — брякает.

– Это тебе, – сказал. – Брякнешь – услышу. Знать буду, где ты.

На таможне спросили:

– Зачем везете?

– Корове, – говорю, – подвешивать.

– У вас будет там корова?

– Как знать.

Посомневались. Посовещались. Кликнули начальника.

– Ну уж нет, – произнес укоризненно, будто его обидели. – Ботало мы вам не выпустим в таком виде. Железяку прежде вынем. Не положено по правилам, чтобы в багаже звякало.

Отогнули лепесток, вынули железяку, и ботало замолчало.

Лежит у меня на полке, не звякает больше, сколько ни качай. Будто голос потеряло при переезде...

Годы пролетели немалые.

Ветры над головами.

Не брякается по жизни прежним манером, ну никак!

Может, голос растерял в пути?

Друг растерял в отдалении?

Голос – его так легко потерять, если ты не колокольчик.

5.

Взять целиком меня: я пишущая тварь,