Путем дикого гуся - Мариуш Вильк Страница 16

Говорят, карельский уклад ни в чем не уступал сегодняшней стали. Его называли металлом Марса, потому что он представлял собой идеальный материал для производства холодного оружия.

В Петрозаводске есть улица Юрия Андропова. В Карелии началась его политическая карьера.

Впрочем, началась не слишком похвально. Когда в 1950 году волна репрессий, связанных с так называемым «Ленинградским делом», докатилась до Петрозаводска, Андропов, спасая собственную шкуру, написал донос на прежде почитаемого им товарища Геннадия Куприянова, первого секретаря ЦК КП(б) Карелии, в чьем партизанском отряде он сражался во время войны [59].

Куприянов получил двадцать пять лет лагерей. Вышел через шесть, реабилитированный Никитой Хрущевым. Андропов пошел на повышение в Москву.

— Жизнь, Юра, это мокрая палуба. Чтобы не поскользнуться — передвигайся не спеша. И каждый раз выбирай место, куда поставить ногу…

Юрий Андропов на всю жизнь запомнил слова старого боцмана, который в 1930-е годы учил его плавать по Волге. И ни разу не поскользнулся. Ни будучи послом в Венгрии в 1956 году, ни руководя КГБ в 1967-м-1982-м, ни встав во главе СССР в последние годы жизни. После смерти Андропова летом 1984-го один из петрозаводских переулков в центре города (соединяющий проспекты Ленина и Маркса) назвали его именем… В дом № 1 по улице Андропова — ресторан «Петровский» — мы зашли с Наташей после загса, а в доме № 5, в большом бежево-розовом здании, находится сейчас ФСБ, прежний КГБ.

Андропов не раз вспоминал свой карельский опыт. В сентябре 1981 года, во время переговоров с шефом польского МИД Чеславом Кищаком [60]по поводу введения военного положения, предостерегал поляка от массовых репрессий, которые могут усилить сопротивление и вызвать шум на Западе. Советуя арестовать главных польских оппозиционеров, он цитировал карельских сплавщиков:

— Если образовался затор, осторожно вылови «ключевую» балку — остальное само поплывет по течению.

В «Секретном знании» Дэвид Хокни [61]написал, что тени существуют лишь в европейском искусстве. Художники Китая, Персии, Индии, несмотря на свою тонкость, никогда не пользовались тенью. Ни один… Нет теней и в наскальных картинах пещеры Ласко [62], в древнеегипетских и византийских изображениях, в живописи средневековой Европы.

Однажды он спросил китайскую даму, обладавшую весьма утонченным вкусом, в чем тут дело. Та ответила, что тени им были не нужны. Тогда почему их изображали европейцы?

— Потому что вы их видите.

Хокни связывает появление тени в европейском искусстве с введением в инструментарий художника нового оптического устройства — камеры-обскура. С нее начинается живописный «бум» — и оптическая проекция завоевывает мир… Но это лишь одна из возможных перспектив, причем как раз та, что отгораживает нас от мира, — добавляет он.

Если вспомнить, что до 1839 года камера-обскура была почти тайной, а Церковь (контролировавшая живопись) имела над обществом огромную власть, то нетрудно заметить: власть эта слабеет именно с началом производства камеры-обскуры. Вслед за линзой власть над публикой перешла к средствам массовой информации. Теперь мы наблюдаем очередную революцию. Производятся миллионы новых камер (даже в сотовых телефонах). Мы смотрим на мир при помощи линз и зеркал.

Сравнивая китайский свиток с европейской картиной, Дэвид Хокни в «Секретном знании» замечает: «Это не окно Альберти [63]. Мы находимся не снаружи сцены, но идем сквозь пейзаж, с которым тесно связаны… Мы блуждаем по свету, опробуя не одну, а разные перспективы».

Петрозаводск, 2007–2008

Котлета из карибу

Мир, по которому имеет смысл путешествовать, остался уже только в старинных книгах.

Николас Гомес Давила [64]

Мысль отправиться по следам Уайта на Лабрадор родилась у меня еще тогда, когда я впервые открыл в Кракове его «Синий путь». Между идеей и собственно путешествием — два с лишним года. На разных этапах этого приключения мне помогали многие люди. В основном я встретил их в Торонто, и ничего удивительного, ведь «Торонто» (на наречии гуронов [65]) — «место встреч» на озере Онтарио.

Да, Онтарио, гуроны… Есть такие путешествия, которыми живешь с самого детства, которые рождаются из игр в индейцев, из романов Купера и Кервуда [66], в вигвамах под сливой. По правде говоря, так до конца и непонятно, когда они начинаются… Перед самым отъездом, когда упакованный рюкзак еще стоит в прихожей, а мыслями ты уже в пути? Или годом раньше, когда вдруг стало ясно, что все это реально, потому что нашлись люди, готовые оказать финансовую поддержку? А может — когда, прочитав «Канаду, пахнущую смолой» Фидлера [67], мы с братом принялись сушить мясо на батарее?