W или воспоминание детства - Жорж Перек Страница 16

* * *

За домом была высокая скала, непреодолимая в лоб — я вспоминаю, что, кажется, видел, как один из моих псевдокузенов, наверняка, Ниша, победоносно взобрался на неё в этом месте, — но вполне доступная сзади, если не считать одного трудного участка под названием «труба», где за отсутствием благоприятных неровностей приходилось опираться плечами, поясницей и ладонями с одной стороны, и согнутыми ногами, с другой: этот скромный подвиг, вероятно, переполнял меня гордостью, чем и объясняется моё желание увековечить момент его свершения: на самой вершине скалы я встал в позу (одна нога чуть выдвинута вперёд, руки за спиной); эффект фотографирования снизу вверх почти незаметен, из чего можно заключить, что эта высокая скала была на самом деле совершенно средних размеров.

У меня очень короткая стрижка, на мне светлая рубашка с короткими рукавами и шорты потемнее довольно любопытного фасона: кажется, у них не было ширинки, они застёгивались на боковые пуговицы; возможно, это шорты моей кузины Элы, которые, впрочем, были мне велики, не столько в длину (сличая другие снимки, — в том числе, фотографии Анри и Поля, — я выяснил, что в те времена короткие штаны могли доходить чуть ли не до колен), сколько в ширину, что подтверждается длиной ремешка, удерживающего их на талии; у меня голые, очень загорелые ноги; кажется, мои колени соприкасались (похоже, по приезде в Виллар у меня был сильный рахит, но на фотографии это почти не заметно); на ногах белые сандалии, вероятно, из каучука или кожзаменителя; я смотрю прямо в объектив, приоткрыв рот, чуть улыбаясь; у меня огромные, слегка оттопыренные уши.

* * *

Вряд ли я жил в Изморози очень долго, может быть, всего несколько недель после приезда в Виллар, в конце весны 1942 года. Я помню, что у моего дяди был очень красивый гоночный велосипед, на котором иногда каталась Эла, а дядя мог съездить на нём в Гренобль и вернуться обратно в течение дня, что казалось мне невероятным достижением. Ещё я помню, как моя тётя делала лапшу, разрезая ножом тесто, раскатанное на деревянном столе и обсыпанное мукой, на длинные и узкие ленты, которые она затем подсушивала. В другой раз она делала даже мыло из смеси соды и говяжьего жира (добавляя, возможно, немного золы).

* * *

Вопреки хронологическому расхождению, — она могла происходить только в середине зимы, — и сделанному позднее опровержению, именно к этому первому и короткому периоду я с прежней настойчивостью отношу следующую сцену: я спускаюсь с тётей по дороге в деревню; по пути тётя встречает одну знакомую даму, с которой я здороваюсь, протягивая ей левую руку: несколько дней тому назад, я катался на коньках на катке, расположенном сразу под спуском Купальни, и меня сбили санками; я упал навзничь и сломал себе лопатку; на эту кость невозможно наложить гипс; чтобы она срослась, мне зафиксировали правую руку за спиной посредством целой системы крепежей, которые не позволяли мне сделать ни одного движения, и правый рукав моей куртки болтался в воздухе так, словно я был неизлечимо одноруким.

Ни у моей тёти, ни у моей кузины Элы не сохранилось воспоминаний об этом переломе, который, вызывая всеобщую жалость, являлся для меня источником невообразимого блаженства.

В декабре 1970 года я приехал на несколько дней к другу, который жил в Лане, в семи километрах от Виллара, и встретил там каменщика по имени Луи Аргу-Пюи. Он родился и вырос в Вилларе, мы были примерно одних лет, и нам не составило особого труда припомнить нашего общего приятеля, Филиппа Гарда, у родителей которого долго жили Марк, Ада, Ниша и Поль, и на старшей сестре которого Ниша впоследствии женился. В последний год моего пребывания в Вилларе, мы с Филиппом учились в одной школе. Луи Аргу-Пюи подтвердил, что учился вместе с ним до последнего класса, но зато меня он совершенно не помнил. Я спросил, помнит ли он о несчастном случае, который произошёл со мной. О нём он тоже ничего не помнил, но сказанное невероятно его поразило, поскольку он совершенно точно помнил о неком несчастном случае, во всем совпадающем с моим, как в причинах (коньки, удар санок, падение навзничь, перелом лопатки), так и в последствиях (невозможность наложить гипс, использование крепежей, наводящих на мысль об увечье), происшедшим с этим же Филиппом (он, впрочем, не смог уточнить, когда именно).

Итак, сам факт имел место, чуть позже или чуть раньше, но я был не героической жертвой, а всего-навсего простым свидетелем. Как и в случае с рукой на перевязи на Лионском вокзале, я прекрасно понимаю, что именно могли заменять абсолютно излечиваемые переломы, для сращивания которых достаточно было временного обездвиживания, даже если метафора, выбранная для описания того, что было сломано, представляется мне сегодня неэффективной, — и насколько тщетной была надежда скрыть это, симулируя ампутацию призрачной конечности. Вся эта воображаемая, скорее опекающая, нежели ограничивающая, терапия, все эти многоточия [7] указывали на поимённые страдания, и вполне подходили для оправдания тех нежностей, реальные причины которых давались разве что вполголоса. Как бы то ни было и как бы далеко мне не вспоминалось, слово «лопатка» и его подсобник «ключица» были мне всегда близки.