Железный бурьян - Уильям Кеннеди Страница 16

— Короче говоря, теперь она холостая, — сказал Джек. — Я узнаю, какие у ней планы.

— У меня план жить нормально, — сказала Клара.

— Нормально — это хорошо, — сказал Френсис. — Только вот что такое нормально, черт возьми? Холод сегодня нормальный. Адский прямо холод. Пальцы. Все тер себя — проверял, жив ли. Знаешь, хочу задать тебе один вопрос.

— Нет, — сказала Клара.

— Ты сказала «нет». Это как понять?

— Что он хотел спросить? — сказал Джек — Ты узнай, что он хотел спросить.

Клара молчала.

— Как вообще дела? — спросил Френсис.

Со столика, где доскрипывала последней бороздкой пластинка Кэт Смит, Клара взяла бутылку с белой жид костью и отпила. Сделав глоток, она тряхнула головой, и сальные нечесаные пряди взметнулись хлыстами. Глаза ее сидели низко в орбитах — пара убывающих лун. Она заткнула бутылку и запила неприятную жидкость мускателем. Затянулась сигаретой, закашлялась и злобно сплюнула в скомканный платок.

— Дела у Клары не очень, — сказал Джек, выключив проигрыватель.

— Ползаю пока, — сказала Клара.

— Для больной ты неплохо выглядишь, — заметил Френсис. — По мне, так не хуже обычного.

Клара улыбнулась Френсису, не отнимая стакана от рта.

— Меня никто не спрашивает, как дела, — сказала Элен, — но я скажу. У меня дела чудесно. Просто чудесно.

— Пьяная как не знаю что, — сказал Френсис.

— Да, нагрузилась до жабер, — со смешком подтвердила Элен. — На ногах не стою.

— Ты ни в одном глазу, — сказал Джек. — Пьяный у вас — Френсис. Тебе уж не завязать, а, Френни?

— Если Элен останется со мной, ничего путного из нее не выйдет.

— Я всегда считал, что ты умный, — сказал Джек, отпив из своего стакана половину, — но это не так, это не так.

— Ты мог ошибаться, — сказала Элен.

— А ты не встревай, — сказал Френсис, показав на нее большим пальцем и глядя на Джека. — От этих забот в сумасшедший дом загреметь недолго: где она будет жить да где ей притулиться.

— Думаю, ты был бы завидным мужчиной, — сказал Джек, — если бы отстал от вина. В любое время имел бы в кармане двадцать долларов, в неделю бы пятьдесят зарабатывал, а то и семьдесят пять, красивую квартиру имел бы со всем хозяйством и какой хочешь выпивкой — если бы бросил пить.

— Я сегодня работал на кладбище.

— Работа постоянная? — спросил Джек.

— Только на сегодня. Завтра надо повидать одного человека — таскальщика себе ищет. Кое-какая силенка пока есть.

— Будешь работать, всегда будешь с полсотней.

— Была бы полсотня, на нее бы истратил, — сказал Френсис. — Или туфли бы купил. Мои сносились, а Гарри, комиссионщик, дал мне за четверть доллара. Увидел, что я почти босой, и говорит: «Френсис, разве можно так ходить?» — и дал мне эти. Но размер не мой, и в одном шнурка нет. Бечевкой вот завязал. Шнурок-то у меня в кармане, да все не вставлю.

— Это что же, шнурок в кармане, а в туфлю не вставил? — спросила Клара.

— Он у меня в кармане, — сказал Френсис.

— Так вставь его в туфлю.

— Кажись, в этом был. Элен, ты знаешь, где он?

— Меня не спрашивай.

— Сам поищи, — сказала Клара.

— Она хочет, чтобы я вставил шнурок в туфлю, — сказал Френсис.

— Да, — сказала Клара.

Френсис перестал рыться в кармане и уронил руки.

— Я отрекаюсь, — сказал он.

— Ты — чего? — спросила Клара.

— Я отрекаюсь, а я это не люблю делать.

Френсис поставил свой стакан, ушел в ванную, сел на крышку унитаза и стал думать, почему он соврал насчет шнурка. Зловоние, исходившее от его паха, ударило ему в нос; он встал и спустил брюки. Вышел из них, потом стянул трусы и бросил в раковину. Поднял крышку унитаза, сел на сиденье и мылом Джека, пригоршнями черпая воду из раковины, вымыл причинное место и ягодицы — все заросшие корой отверстия, тайные складки и морщины. Ополоснулся, еще раз намылился и снова ополоснулся. Вытерся одним из полотенец Джека, вынул трусы из раковины и подтер ими залитый пол. После этого он набрал в раковину горячей воды и опустил в нее трусы. Стал намыливать — и у него в руках они распались на две части. Тогда он выпустил из раковины воду, выжал трусы, сунул в карман пиджака и, приоткрыв дверь, крикнул: «Джек!» Когда Джек вошел, Френсис прикрыл свою наготу полотенцем.

— Джек, друг мой, у тебя не найдется старой пары трусов? Любых, старых. Мои разорвались к чертям.

— Пойду погляжу.

— А бритвой твоей можно попользоваться?

— На здоровье.

Джек принес трусы, и Френсис оделся. Когда он начал намыливать бороду, в ванную вошли Альдо Кампьоне и Бузила Дик Дулан. Франтоватый Дик в синей диагоналевой тройке и жемчужно-серой кепке сел на крышку унитаза. Альдо устроился на бортике ванны; гардения его совсем не пострадала от ночной стужи. Бритва не брала трехдневную щетину Френсиса; он смыл мыло, намочил лицо горячей водой и снова намылил. Пока Френсис втирал мыло в бороду, Бузила Дик разглядывал его лицо, но ни одной черты не мог припомнить. Ничего удивительного: в последний раз Дик видел его ночью в Чикаго, под мостом, неподалеку от сортировочной станции, где пятеро их делили богатство страны в 30-м, голодном, году. Один из них показал на опору моста, где прежний обитатель этого пространства написал стишок:

Барашек, ты бедняга,

Проснешься — холод, лужи,

Продрог ты весь от стужи,

А скоро будет хуже.

Барашек, не тужи,

Почешем ходом пешим

С тобой мы в дальний путь

И пиво будем дуть,

Пошлем заботы к лешим.

Бузила Дик помнил этот стишок не хуже, чем смех сестры Мэри, располосованной насмерть, когда она, катаясь на санках, въехала под конные сани; и так же ясно помнил жалобно нахмуренный лоб брата Теда, умиравшего от врожденного порока сердца. До тех пор их было трое, и жили они с дядей, потому что родители умерли по очереди и оставили их одних. И остался из них Дик, совсем один, — и вырос злым, работал в доках, потом нашел занятие полегче, в районе, где ночью бурлила жизнь, — разбивал лица скандальным пьяницам, хмельным карманникам и толстым охотникам до клубнички. Но и это продлилось недолго. У Бузилы Дика долго ничто не длилось, и он пошел бродяжить и очутился под мостом с Френсисом Феланом и еще тремя людьми, ныне уже безликими. Запомнил он у Френсиса только руку, которая скребла сейчас бритвой намыленное лицо.

А Френсис запомнил, что в ту знаменитую ночь он рассказывал о бейсболе. В неспешном темпе, поскольку деваться им все равно было некуда, он стал воспроизводить незабываемые картины детства, дабы слушателям стало понятно, как зародилось в нем стремление сделаться третьим бейсменом. Мальчиком, рассказывал Френсис, он играл среди взрослых, в непосредственной близости наблюдал их подвиги, их фирменные приемы, их умение перехватить низовой мяч, поймать верховой, овладеть катящимся по земле с такой же легкостью, с какой дышишь. Они играли на Ван-Вурт-стрит, на площадке для поло (козьем пастбище Малвани), и было их восемнадцать — героев, приходивших сюда вечерами, по два-три раза в неделю, тренироваться после работы — мужчин под тридцать или за тридцать, воссоздававших игру, которая захватила их в ранней юности. Был там Энди Хефферн, худой, угрюмый туберкулезник, умерший на курорте Саранак, — хороший питчер и никакой бегун; он играл в перчатке с длинными пальцами и почти без подкладки: только тонкая кожица стояла между скоростью мяча и его закаленной ладонью. Был Уинди Эванс, филдер, игравший в кепке, в шиповках и в суспензории; он ловил мячи за спиной, дальний мяч обгонял на милю — хлоп, и нерасторопный мяч уже у него в перчатке, и Уинди скачет, сияя, и говорит миру: нас таких мало осталось! И Ред Кули, шортстоп, покоривший детское воображение Френсиса, — он болтал без умолку и бросался за каждым приземлявшимся мячом так, словно это был ключ от рая, и, если бы не домоседская скромность, сделавшая его узником Арбор-хилла до конца его недолгих дней, имел бы все основания прославиться как величайший игрок своего времени.