Потребитель - Майкл Джира Страница 16

Он посмотрел вниз на изломанный ландшафт, по обыкновению ища среди мусора что-нибудь блестящее, что еще можно было бы забрать себе. Его лицо было сияющим лицом упыря, оно плыло в черном окне. От холодного воздуха у него потекло из носу. Поток из его ноздрей расширялся, подобно детской жвачке, раздувающейся с каждым выдохом, и в итоге остановился на верхней губе — свежая слюнная жидкость трудолюбивого насекомого. Он гонял ее туда-сюда быстрыми повторяющимися всплесками, будто телеграфируя зашифрованное описание своей точки зрения тайному корреспонденту, сидящему в другом заброшенном здании через дорогу. Как обдолбанный священник с чашей ядовитой Христовой крови, он поднес к губам свою бутылочку кодеинового сиропа от кашля и всосал жидкость, громко прихлебывая, будто она была слишком горяча для горла.

Сироп вполз в его трахеи и опустился в желудок черной патокой. Тепло разлилось за его глазными яблоками. Он поглаживал верхнее нёбо языком. Отверстие рта было липкой вишнево-красной раной, выдолбленной в мягкой плоти. Карлик отколупал кусочек цемента от выступа и сбросил его вниз на булыжник. Туча испуганных чаек поднялась в воздух, как конфетти, покружила хаосом сталкивающихся спиралей и в один миг приземлилась — продолжать поиски пищи среди мусора. Он наматывал на палец одинокий волос, за ночь вылезший завитком на подбородке, прорвавшись сквозь белую скорлупу запекшегося грима, который он накладывал ежедневно, не смывая вчерашний. Он зажал тонкий волосок в пальцах, а затем выдернул его из своего лица. Он крутил его между пальцами, щекоча толстую нижнюю губу тоненькой стрункой, щеголевато отставив мизинчик. Отвердевший коричневый ноготь два дюйма длиной рос из шишковатого пальца, похожий на сплющенный коготь.

Карлик выпустил волос и вставил ноготь между передними зубами, выковыривая кусочек вчерашней говядины. Выбрав деревянную спичку из кучек хлама на столе, он выскреб из-под ногтя влажный комочек и вытер остатки теста и мясных волокон о заросшую грязью штанину. Он тщательно обработал ноготь обрывком очень мелкой замасленной наждачной бумаги, стачивая край все тоньше и тоньше и делая его плоским, как отвертка радиомеханика. Испытывая свежезаточенный кончик ногтя, он достал электросхему из спутанного электронного хлама на столе, и заполз пальцем под транзистор, воткнув ноготь в серебристый крошечный винтик. Он опять взял бутылку, высосал остатки сиропа, и швырнул пустую емкость в стену, во тьму за спиной.

Древняя и безволосая чихуахуа возникла из остывающего тепла их постели, вся охваченная дрожью, и зацокала, тявкая, к свету. Скользнув по полу, она остановилась перед табуретом, откашливаясь и глядя вверх на карлика. Карлик издал краткий задыхающийся звук — «слово» из его запаса утробных щелчков и хрипов, — и собака запрыгнула, преодолев невозможное расстояние без видимых усилий, на стол, затем на колени к карлику, где и улеглась, трясясь и зарываясь ему между ног в поисках тепла, глядя вверх черными глазами, что бешено вращались в ее голове.

Прямо под карликом, тремя этажами ниже и вровень с морем булыжника, старуха высунула голову и затянула свою утреннюю песню. Из горла, проржавевшего и выжженного двадцатью годами употребления дешевой водки, выцедилось бесцельное протяжное карканье и повисло, задушенное холодом, в нескольких футах за ее окном. Слабое гудение перемежалось надтреснутыми созвучиями и заворотами языка. Эти расстроенные мотивы родились в запустении горной деревушки десять столетий тому назад, а семьдесят восемь лет назад в искаженной форме были переданы ей как детские народные песенки, которые она выучила и теперь повторяла, забыв их действительный смысл и чувствуя лишь заключенные в них тепло и ностальгию. Если бы у нее был дом и дети, она бы пела эти пустые саги о волках, королях и маленьких девочках своим внукам. Вместо этого она теперь представляла свои хриплые колыбельные ордам одичавших котов, которые плодились и рыскали в руинах.

Старуха выставила дюжину больших чашек, переполненных теплым свернувшимся молоком. Молоко расплескивалось на шершавые асфальтовые плиты рассыпавшихся крыш. Эти завалы примыкали вплотную к ее оконному проему и клубились паром на холоде, как остывающая каша. Она швырнула в окно пригоршни обглоданных цыплячьих костей и посмотрела вверх на карлика, улыбаясь, как выщербленная пила. Он махнул ей — своей единственной соседке в этом заброшенном доме.

Мгновенно выволокшись из погребенных лабиринтов, вьющихся под завалами булыжника, хищные коты надвигались толпой, притягиваемые старухиными подношениями, словно пираньи, набрасывающиеся на тонущего ребенка. Когда старуха вновь скрылась во мраке здания, к котам стали присоединяться крысы — одинаковой с ними величины, без всякого страха они лакали молоко и грызли цыплячьи кости бок о бок с котами, как будто приписываемая этим животным видам взаимная родовая ненависть исчезла. Наблюдая за трапезой, карлик думал, что их безразличие друг к другу — следствие пресыщения, что обеспечивала им старуха, а также громоздящиеся пирамиды рваных и сочащихся мусорных мешков, заваливших все улицы в окрестности, выброшенных из окон многоэтажных нор или вывезенных из богатых районов города и оставленных гнить там, где их кинули.

Старуха опять подошла к окну, невнятно и утробно клекоча своей водкой, как полосканием для рта. Крысы угрюмо отступили на некоторое расстояние, когда она вытянула руку, и стала гладить мурлыкающих котов — огромные груды лишайного и свалявшегося меха, тершиеся об ее запястье и слизывавшие жир с ее пальцев шершавыми языками. Но крысы чуяли ее размокшее безумие и скоро подползли ближе, чтобы разделить с котами их трапезу. Старуха давным-давно потеряла всякую способность чувствовать опасность или представлять угрозу, а ее инстинкт самосохранения теперь ограничивался ежедневной рутиной собирания мусора и попрошайничества. В нескольких кварталах отсюда в более приличном районе ее широкая чашка для стирального порошка быстро наполнялась долларовыми купюрами, когда ей удавалось заставить прохожего почувствовать себя виноватым при виде столь совершенного образца патетической дряхлости.

Старуха опять скрылась в стене. Несколько минут спустя карлик увидел, как она вылезла из фанерного люка на улицу. Люк закрывал старый заброшенный ход, который вел под кучами хлама в фундамент здания. Фундамент был залит ровной черной пленкой стоячей воды шести дюймов в глубину. Воздух был влажен, согрет гниением. Москиты плодились в воде даже зимой. Слабый серый свет просачивался внутрь сквозь густую паутину, которой заросли ржавые и рваные металлические решетки вентиляции вверху стены. Шаткая тропка из разломанных шлакоблоков была проложена через водное пространство, соединяя туннель с древней, заросшей мхом лестницей, которая вела наверх в темное нутро их здания.

Когда старуха выбралась на свет, она харкнула назад в зловонную дыру, очищая рот от запаха, и принялась взбивать и похлопывать свои волосы, чтобы выгнать из них пауков, которые могли прицепиться, пока она пробиралась сквозь фундамент. Несмотря на приличный вес двойного пласта фанеры и собственное одеяние из нескольких слоев пальто и рубах, она закрыла за собой крышку люка, подбросив ее, как легкую картонку. Карлик смотрел, как старуха тяжело хромает по улице с важным видом, а ее накидки развеваются за ней вслед, и пар валит у нее из носа, окутывая всю голову, как у взмыленной лошади. Она поправила хомут из разношерстных шарфов и шалей вокруг шеи и головы, остановилась, извлекла из-под складок одежды свою бутылку, отхлебнула и двинулась дальше, отчаянно и медленно, походкой кривоногой и горбатой нищей бабушки в направлении плодородных попрошайнических земель — более населенных и процветающих улиц по соседству.