Дурные мысли - Лоран Сексик Страница 16

Лезвие ударило в дерево и сломалось.

Мне удалось, спрыгнув со сцены, повалить Монстра, но он забился, и когда я занес нож, чтобы всадить ему в горло, внезапно отдернул голову. Маленький ножик швейцарского производства сломался пополам. Племя гельветов было в сговоре с племенем готов.

Монстр издал ужасающий вопль. Телохранители набросились на меня и прижали к полу. Гитлер подобрал сломанное лезвие и склонился надо мной. Я почувствовал острую боль в правом ухе и отключился.

Утром и вечером один из трансвеститов приносил мне миску супа и ломоть черствого хлеба. Он развязывал мне руки, чтобы я поел, а потом снова старательно связывал. Затем нежно отирал мне пот со лба, бросал взгляд на мой шрам, бормотал несколько сочувственных слов и уходил. Дверь запиралась на два оборота ключа.

Я оставался в полумраке, один на один с дергающей болью в том месте, где прежде было ухо. Я стал человеком с отрезанным ухом. Проклятие дядюшки Беньямина начинало сказываться.

Время от времени ко мне наведывался г-н Ганц. Расспрашивал, пытаясь понять причины моего безумного поступка. Что такого ужасного я мог увидеть?

Я не знал, что ему ответить. Я сам не мог поверить в то, что увидел. Да, видел — но поверить не мог. Ведь я не святой Фома.

Кто знает, может, я ошибочно понял намерения того мерзкого типа? У человека не может быть таких отвратительных мыслей… Несомненно, мои способности меня подвели. Все из-за переутомления. Ведь никакой человек не может до такой степени ненавидеть мой народ. И потом, какая нация согласится участвовать в таких чудовищных злодеяниях? Да никакая — даже немцы или, скажем, их друзья-гельветы из Швейцарии.

Я плакал ночи напролет. Оплакивал потерянный мною мир, детские игры, мамины поцелуи. Чем я провинился, за что мне эта позорная метка? Все было бы так просто, не будь у меня этого жестокого дара чтения мыслей. Я бы учился в своей деревне. Постиг бы все тайны Талмуда. Гломик приобщил бы меня к Каббале. Годы текли бы, счастливые и мирные. Вместо того, чтобы претендовать на роль скелета в берлинских подземельях, я стал бы среди своих признанным мудрецом.

Однако порой я осознавал, что по возвращении меня сразу же поженили бы с кузиной Руфью. Это отчасти смягчало горечь моего несчастья. Как ни крути, но я избежал самого худшего.

Дверь задрожала, как от удара тарана. У г-на Ганца был ключ, а Ирма и Иван уже умерли, хотя и не похоронены. Может, это подручные того мерзавца пришли завершить свое грязное дело? Дверь уже начала поддаваться.

Первый — и последний — раз в жизни при виде немецких полицейских я испытал глубокое облегчение.

Первый из них, войдя, не смог удержаться от гримасы отвращения. Он заткнул нос и выскочил в коридор, где его стошнило. Второй полицейский, прикрывая лицо платком, вывел меня наружу. А мне, наоборот, странным показался запах коридора. Как ни печально, человек ко всему способен привыкнуть — даже к жизни среди собственных экскрементов.

Бар являл собою картину полного разгрома: столы перевернуты, бутылки перебиты, стулья валяются как попало. В углу ворочался окровавленный человек. У стенки стояли на коленях, упираясь головой и выставив задницы, г-н Ганц и вся его компания трансвеститов. Руки у них были скованы за спиной, и полицейский следил, чтобы арестованные не шевелились. Бросаться им на помощь я не стал.

По мостовой стучал дождь. Мы перешли на другую сторону улицы, где поджидал полицейский грузовик. Полицейский указал мне место рядом с собой, но тут же зажал нос. Только это меня и расстроило. Другой набросил мне на плечи макинтош, и машина тронулась, выпустив большое облако черного дыма. Со мной говорили тихо, были вежливы и даже предупредительны. Такое внимание удивило и несколько обеспокоило меня. У меня уже накопилось достаточно жизненного опыта. Конечно, колесо фортуны вращается, но зачастую не в том направлении.

Благожелательность немцев была непонятна. Может, они не поняли, что я — еврей? Или почему-то решили плюнуть на традиции? Ну, я-то не собирался откровенничать с ними. Я и так уже причинил им немалое беспокойство, распространяя зловоние, чтобы еще признаваться в принадлежности к иудейской вере. Я вел себя так, будто ни в чем не виноват. При разговоре старался держаться анфас, чтобы не вызвать у них подозрений слишком наглядным профилем. К счастью, новая деталь моей внешности — отрезанное ухо — отвлекала внимание от характерной формы носа.

После всех этих переживаний у меня пропала и способность сосредоточиваться. Не удавалось прочесть даже самой незначительной мысли моих спутников. А может, они просто отупели от долгого соблюдения такой неслыханной учтивости?