Сумрачный красавец - Жюльен Грак Страница 16

Это очень древние развалины, сплошь заросшие деревьями и кустарником, которые в Бретани растут бурно, как в тропиках, заполняя любую выемку. Плющ свисал широкими покрывалами, в стенах вдруг открывались глубокие, как колодцы, отверстия, где темнела беспросветная чаща ветвей, — отверстия, буквально заткнутые дубом или исполинским платаном. Иногда над купой деревьев угрожающе вздымалась уцелевшая стена.

После того как мы отужинали, стало совсем темно. Там и сям вспыхивали огоньки сигарет. В воздухе разлилась восхитительная свежесть. Сейчас, когда лиц не было видно, голоса звучали как-то особенно чисто, без фальши. В наступившей тьме Ирэн почувствовала себя неуютно: во всяком случае, наивного бесстыдства у ней поубавилось. Аллан так занимал ее! Она прибегала ко всяким уловкам, пытаясь вытянуть из него какие-то воспоминания, какие-то сведения о его прежней жизни, — но Аллан с неподражаемой дерзостью уклонялся от ее наскоков. Тон Кристель сделался сухим — этот допрос, который она охотно провела бы сама, с глазу на глаз, сейчас совершался публично и с такой наивной бесцеремонностью, что она должна была выказать равнодушие к происходящему. Кроме того, ей, похоже, совсем не понравились простота, открытость, почти сердечность в отношениях Аллана с Жаком, товарищеских отношениях, которые так легко было объяснить совместными занятиями спортом. А Жак, очевидно, не находил ничего необычного в том, что люди сидят на площадке перед старым замком и беседуют при свете звезд. Жак — словно мотылек, которому изменяет чутье; но если до этой минуты он еще мог позволить себе обманываться, то здесь, среди древних стен, воздух такой разреженный, такой ненадежный, что крылья не удержат его, и он упадет с небес на землю. Вдобавок нельзя не заметить, что Анри будто задался целью во всем перечить жене, — это слышится в тоне его голоса, — и дать понять, что он заодно с Алланом и Кристель. Ирэн даже начинает сердиться. Маленькая группка людей оказалась среди таинственного ночного мрака, их любопытство обострено, уже несколько дней они ощущают неясную тревогу — и вот обозначаются полюса, проскакивает искра, — и между кем-то и кем-то выявляется взаимное притяжение, внезапно, ошеломляюще, непредсказуемо. И, в то время как вокруг льется любезная, непринужденная речь, я словно вижу в волшебном зеркале совсем другое: Жак, похожий на деревенского простофилю, и растрепанная, раскрасневшаяся, разъяренная Ирэн, они пугаются, сбиваются, не знают, что сказать, а перед ними сидят неожиданно сплотившиеся противники, с суровыми, как у судей, липами, — именно такие липа сейчас должны быть у Анри, Кристель и Аллана, сидящих в темноте, — в неслышном присутствии мойр, прядущих свою нить.

Что было дальше, я помню смутно; память сохранила навсегда лишь чьи-то мимолетные движения, случайно оброненные слова. Да и что такого необычного, по сути, было в этом пикнике? Но я вспоминаю о нем с каким-то детским восхищением. И потом, эта ночь была такой прекрасной, сводящей с ума. Пары, кружившие у замковых башен, были заняты лишь собой и соединены таинственной гармонией, словно плывущие по небу светила — это было похоже на сцену в саду из "Фауста". Подобно комете с сияющим хвостом, Аллан увлекал за собой менее подвижные звезды. И чары спадают, — в ночном покое каждый вновь обретает ясность мыслей, ровное дыхание.

Как сейчас вижу Аллана и Кристель, неторопливо поднимающихся на самый высокий из бастионов замка. Луна ощупывает лучами божественный лик деревьев, какой бывает у них ночью, вдохновенно неподвижный, словно лицо человека, спящего под звездным небом. Озеро светится в темноте, точно бледная заря в оковах льда: свет тихих вод заставляет расступиться даже самый густой ночной мрак, — он как прогалина в непроходимой чаще ночи.

Аллан рассказывает о ночных видах, которые когда-то поразили его: однажды в Индии, из заросшей деревьями долины, он увидел в лунном сиянии горную вершину — белесый треугольник, высунувший острие из тьмы, — и при попытке запрокинуть голову, так, чтобы получше разглядеть эту чудовищную игру природы, кровь отливала от лица. "И мне вдруг подумалось, что земля не может породить такое, что оно под покровом ночи спустилось откуда-то сверху и водворилось на этом месте — столь очевидным было несоответствие между землей и этим апокалипсическим видением. Кажется, у Жюля Верна есть история о том, как Луна подходит слишком близко к Земле и на нашей планете остается обломок лунной горы. Я видел что-то похожее".

Из озорства он влез на край стены и идет по нему. Не прерывая беседы, идет над пропастью, словно невесомый дух, не боясь, что у него закружится голова. Он получает удовольствие от этой ситуации, беседует непринужденно и остроумно, он знает, что мы боимся за него, что мы сердимся, — и наслаждается этим. А у нас не хватает решимости попросить его спуститься: мы увидели, какой он на самом деле, необузданный, порывистый, своенравный, весь во власти богов, которые утвердили на нем свою печать и оберегают его. Пронизывающий взгляд останавливается на Кристель, потом на мне, — невольно вспоминается "ягуар, притаившийся на дереве" из письма Грегори. В самом деле, этот человек завораживает, он бросает вызов, который невозможно не принять. И Кристель не выдерживает, она тоже вскакивает на стену и идет по краю, а он следует за ней — с почтительно-покровительственным, чуть насмешливым видом. Теперь, когда я один остался внизу, можно попросить их прекратить эту жестокую игру.

— Вы любите ночь, Кристель?

— Да, я люблю ночь. Так люблю, что порой не могу усидеть у себя в комнате. Вчера я слушала, как в бухте во время прилива шумит море — величественные раскаты в черной, беззвездной ночи. Мне казалось, будто вода растворяет в себе мрак, будто она поднимается все выше, подходит к стенам моей комнаты, к балкону, где я стояла, точно на корабле в бурю. Я даже испугалась. А потом, как продолжение, мне приснился странный сон. Я была в литерной ложе, в театральном зале, где бушевали волны, заполнявшие его до половины высоты. Ложи выплескивали воду, точно переполненные чаши, то с одной стороны, то с другой, извергали причудливые фонтанчики, вроде тех, что можно видеть в прибрежных гротах, я насквозь промокла, дрожала от холода и радовалась, как радуются дети, бегущие перед пенистым гребнем прибоя. И, в одиночестве, облокотившись на красный бархат перил, с восторгом, в радостном нетерпении, глядела, как из глубины сцены накатывает высокий вал. И вот он вздыбился до самых колосников: изумительная водяная гора. А вода из зала отхлынула с шумом, и зал обнажился, точно морское дно, стали видны крепко привинченные кресла в амфитеатре, в партере. И по мере того, как вырастала водяная гора, вырастал и театр, стены поднялись до облаков, а я, одна в этом зале, как капитан тонущего корабля, еще успела увидеть впереди высокую, совершенно гладкую и черную стену, в которой проблескивали скопления серебристых пузырьков. Мой страх превратился в безумную радость, в небывалую надежду. Стена воды надвигалась все ближе, вызывая ужас и восторг, она должна была неминуемо раздавить меня, и я уже чувствовала ее напор, — но со мной было безмерное доверие, чувство защищенности, и вода приняла меня, не причинив вреда, она понемногу становилась прозрачной, и за ней, в глубине ее, звезды сияли так же кротко и безмятежно, как над пустыней Египта, на пути к земле обетованной. И в минуту, когда я погружалась в глубину, когда я улетала навсегда, легким перышком на ветру, я поняла, что этой волною была ночь.