Над обрывом - Маркус Вернер Страница 16

«Чего стоит жизнь, — сказала она вдруг, — если человек обязан ею порванному ремешку от босоножки?» — «Возможно, теперь она стоит гораздо больше, чем раньше», — ответил я, но не стал объяснять почему, так как почувствовал, что она опять ушла в себя. Да, вот так оно было, — сказал Лоос, — но я забыл, что побудило меня рассказать вам этот случай.

— Очевидно, воспоминание о том, как вы усомнились в самом существовании этой приятельницы, а стало быть, в верности вашей жены, — ответил я. — И вы еще дали понять, что характер ее верности должен был бы вас испугать. Для меня осталось неясным, что вы имели в виду, но хотел бы это узнать — вы заинтриговали меня.

После некоторого раздумья Лоос сказал:

— Проблема естественной верности — в понимании моей жены как нечто неотделимое от любви и угасающее лишь вместе с любовью — состоит в том, что это никакая не верность или в лучшем случае верность виртуальная. Это все равно что мужество. У того, кто никогда не подвергался опасности, мужество так и остается неиспытанным и неподтвержденным, а стало быть, неосуществленным. Так же и с верностью, которой, чтобы реализоваться, требуется искушение, а еще лучше — неверность как свершившийся факт. Да, в строгом смысле слова верный человек — это тот, кто однажды совершил измену, а теперь соблюдает верность обманутому партнеру. Вы как специалист по разводам должны это знать. И вы знаете также, сколь редко у партнера оказывается благородное, всепрощающее сердце.

Когда Лоос ненадолго умолк и отпил вина, я поинтересовался:

— А вам самому приходилось сталкиваться с таким непростым случаем?

— Что? — спросил Лоос.

— Всепрощающее сердце, — сказал я.

— Вы, похоже, ничего не понимаете. Я говорил о гипотетической ситуации, и мое сердце тут совершенно ни при чем. Когда какая-нибудь женщина говорит, что будет мне верна, пока меня любит, то я, хорошо это или плохо, вынужден истолковать неверность как признак угасшей любви, а ей, то есть неверности, конечно, плевать на всепрощающее сердце, понимаете?

— Вполне, — ответил я. — И теперь я понимаю также, почему «естественная верность», как вы ее называете, в сущности, должна внушать страх. Вы предпочли бы иметь жену, чья верность была бы испытана неверностью?

— Какой она была, такой была, господин Кларин, и вам понадобились бы три жизни, чтобы найти женщину, подобную ей, столь же утонченную внутренне и внешне.

— Значит, вам повезло, если уже в первой жизни вы нашли такое сокровище. А мне вот не повезло: вы так мало меня цените.

— Извините, я имел в виду не вас лично, а скорее всех мужчин, включая и меня. Я был тупой, толстокожей свиньей. Впрочем, я выразился неудачно: мою жену следовало бы уподобить чему-то более благородному, чем желудь.

— Может быть, трюфелю? — спросил я.

— Это уже лучше. Однако свиньи, даже самые тупые, насколько я знаю, трюфели находят без всякого труда — нюх помогает. Так что если желудь заменить трюфелем, мое образное выражение теряет всякий смысл. В общем, беру свои слова назад, ибо, если мне будет дозволено это сказать, моя жена нередко говорила мне, что я для нее — подарок. А что такое я теперь?

Хотя было ясно, что вопрос этот он задал не мне, а себе самому, я сказал, что он похож на слишком туго завязанный, бесхозный пакет, которому безразлично, найдут ли его и распакуют ли вообще.

— Так ведь десять минут назад я уже говорил, что в последние полгода мне иногда хотелось, чтоб меня слегка расшнуровали. Вы будете удивлены, но я откликнулся на газетное объявление о знакомстве. Оно было выдержано в поэтическом, даже слащавом тоне, речь там шла о бархатном покрове звездного неба, под которым подавшая объявление желала встретить зрелого мужчину. «Твоя Пенелопа» — так было подписано объявление, и этот псевдоним настолько отвечал моим вкусам филолога-классика, что я с помощью бутылки красного вина принялся составлять ответное послание. Правда, я не подписался «Одиссей». Но два-три тонких намека на текст античной поэмы все-таки вставил. Через несколько дней женщина позвонила. Голос у нее был грубоватый. Зато, к моему изумлению, ее действительно звали Пенелопа. Точнее, Пенелопа Кнёдлер: это несколько охладило мой пыл. Так же подействовал и ее вопрос, по какому признаку она сможет узнать меня в кабачке? Вот ее легко узнать по особой примете: у нее только одно ухо, правое. Я принужденно рассмеялся, а она визгливо захохотала. Но я слишком вдаюсь в подробности. Постараюсь покороче. В общем, мы встретились. Ей за сорок, работает менеджером в торговле, довольно привлекательная, только, к сожалению, у нее есть неприятная привычка — постоянно давать определения себе самой, все время повторять, что ей присуще, а что нет. Например, она сказала, что объявления о знакомстве — это не в ее духе, да ей это и не нужно, потому что ей ничего не стоит в любом баре подцепить мужика. Короче говоря, хотя характер Пенелопы несколько покоробил меня, я не стал возражать, когда она предложила выпить по стаканчику у нее дома. Это исключительный случай, сказала она, когда мы вошли к ней в квартиру. Она не из тех женщин, которые после первой же встречи приводят мужчину к себе домой. Дверь в спальню была открыта. Я увидел огромную кровать под огромным балдахином, изображавшим звездное небо. Потерпите, я скоро закончу. Пенелопа вдруг исчезла в ванной. Долго принимала там душ, потом вся благоухающая вернулась в гостиную. На ней была только короткая рубашка с разрезами по бокам и трусики в тигровую полоску. Она села на диван рядом со мной, прижалась ко мне и сказала, что всегда повинуется голосу природы. Ты, пупсик, тоже должен принять душ — и мягко подтолкнула меня к двери ванной, всучив ядовито-зеленое махровое полотенце. Как только я остался один, то сразу отрезвел. Сила воли вернулась ко мне, и я решился бежать. Когда я вышел из ванной, Пенелопа, как и следовало ожидать, уже лежала под звездным небом. Я подошел к кровати и вежливо объяснил, что не могу остаться, поскольку не властен над моими чувствами. Она принялась хныкать как маленький ребенок и вцепилась в мои штаны. Потом, когда мне удалось освободиться — так осторожно, как только я мог, — она потеряла самообладание и всякое представление о приличии. Помимо прочего она сказала, что я не мужчина, а капризная баба. Самыми грубыми были ее последние слова: «Ты только и годишься, что ботинки чистить!» Вот таким жалким, даже жестоким финалом обернулся мой смелый эксперимент.

Все это он рассказал очень серьезно, грустным голосом. Из уважения к нему (обижать его мне не хотелось) я не раз сдерживал смех и только в самом конец не смог вытерпеть. Лоос не смеялся вместе со мной, но и не казался обиженным или сердитым, только с удивлением смотрел на меня. Я быстро взял себя в руки и сказал, что на его месте не заставил бы себя уговаривать.

— Знаю, знаю, — ответил он, — мы с вами мало похожи друг на друга, хоть и говорят, будто все мужчины одинаковы, in puncto puncti.

— Не забудьте, — сказал я, — есть женщины, которые именно так и думают. Наверно, убедились в этом на собственном опыте.

— Эти женщины просто наслушались нянькиных сказок, — заметил Лоос. — Я знаю матерей, чьи мужья не имеют ничего общего с таким мнением, и все же, истине вопреки, они рассказывают своим дочерям, будто мужчины всегда хотят только одного, причем не утруждают себя выбором и не любят лишних церемоний. Можно, впрочем, предположить, что образ мужчины как похотливого козла пугает женщину лишь вначале.