Любовь в настоящем времени - Кэтрин Хайд Страница 16

У нее двое взрослых детей, кто я такой, чтобы возражать?

— Знаешь, — говорю, — мы можем сделать уступку ханжеству. Займемся этим под одеялом.

Она садится на краешек кровати спиной ко мне — предлагает расстегнуть молнию. Только до меня не сразу доходит.

— Это другое дело, — произносит она. — Для нас это будет чуть ли не извращение. Ты собираешься меня расстегивать? — И она встряхивает волосами.

Разумеется. Какие могут быть сомнения.

— Готов посвятить этому всю свою жизнь.

Поджав ноги под себя, сажусь на кровати у нее за спиной — одно колено прижимается к ее телу справа, другое слева. И вот платье снято через голову, лифчик расстегнут. Она откидывается назад и тихонько мурлычет. Руки мои скользят по ее телу, натыкаются на груди.

Я совсем голый. Причин тут две. Во-первых, я ждал ее. Во-вторых, я всегда сплю без одежды, даже когда один. Ах да, есть еще и в-третьих. Я не в состоянии сбрасывать с себя покровы с таким изяществом, как она.

— Эти банкеты просто невыносимы, — жалуется она. — Только и думала, как бы поскорее вырваться — и к тебе.

И тут она на меня набрасывается. Сексуальная агрессия всегда проявляется у нее неожиданно. Резко повернувшись, она опрокидывает меня на спину. Я не против. Только под тяжестью тел у меня подворачивается лодыжка.

Мне больно. Всерьез.

— Бо-бо? — спрашивает она. — Где у нас бо-бо?

Она щупает мою ногу. Маленькие изящные руки гладят больное место. И не только его. «Бо-бо» — это, оказывается, совсем неплохо.

Долгожданное прикосновение ее пальцев. Все прошедшие девять дней мое воображение не унималось, и Барб касалась моего тела каждые 6,7 секунды. Кто бы мог подумать, что и здесь не обойдется без ложки дегтя?

Ведь вот оно, обручальное кольцо. Я чувствую его холодок.

Барб всегда считала, что я придаю этой безделушке слишком уж большое значение. Может быть. Ничего не могу с собой поделать.

Я беру ее за левую руку. Осторожно снимаю кольцо. Показываю ей.

— Ах, вот что, — говорит она.

— Ага. Это самое. — Я кладу кольцо на тумбочку.

— Не оставляй его там, — просит она. Тупой. Мог бы и сам догадаться. — Я его еще забуду. Митчелл, черт тебя возьми, что я скажу, если явлюсь домой без кольца?

Не знаю. Скажи правду.

Запихиваю кольцо ей в сумочку. Благо сумочка лежит на полу возле кровати. Удобно, мать-перемать.

Барб свешивается с кровати и вглядывается в сумочку, словно в бездонную пропасть.

— Замечательно. Кольцо угодило в Бермудский треугольник. Как бы оно там не пропало бесследно. Впрочем, не страшно. Домой-то оно вернется вместе со мной.

С этими словами она выкидывает нечто неожиданное, не похожее на нее, — потягивается, ложится на меня сверху, чуть приподнимается на локтях и смотрит мне в лицо.

Чувствую ее пальцы на щеке.

Время от времени рушится какой-нибудь очередной барьер, и наши поцелуи наполняются подлинной романтикой. Это ее благодарность мне. Только чтобы заслужить ее, мне надо преодолеть три моря да износить семь пар сапог.

В колеблющемся текучем свете еле видны ее губы (их форма так много говорит о ней) и морщинки в уголках глаз. Я обожаю их, но не показываю этого. Ни словом, ни жестом. Глаза у нее горят, но их цвет неразличим в сумерках. А жалко. У нее колдовские глаза, у Барб, синие-синие, как море. А светлые волосы так и переливаются на солнце.

Все эти подробности оживляют образ Барб, который я храню в памяти. Это очень важно. Я могу видеть ее глазами души, и, значит, мое многодневное ожидание будет не таким тягостным.

Она бодает меня в шею и прижимается ко мне. Чувствую тепло ее дыхания. И нет этому конца-края.

— Не уходи сегодня, — прошу я. — Останься со мной.

Не хочу ни с кем делить ее.

Чувствую легкий ветерок на коже. Осязание подсказывает, что она вздохнула. Самого вздоха не слышно. Груди касаются моего тела. Мои руки ласкают ее. Спина у нее выгибается.

В лодыжке пульсирует боль.

— Митчелл, — шепчет она. — Ну почему тебе всегда хочется того, чего я не могу тебе дать? И ты сам об этом прекрасно знаешь.

— Не бери в голову. Забудь.

И мы постарались забыть.

У нас получилось.

И вот наступил момент, когда грань между болью и удовольствием размылась и мне уже стало казаться, что моя ноющая лодыжка превратилась в эрогенную зону. При каждом движении меня терзало наслаждение. Я упивался собственной мукой.

Слышалось чье-то неровное дыхание, но мне и в голову не пришло, что в комнате есть кто-то еще. Все вокруг было стоны и вздохи. Прочие звуки терялись.

Тут маленькая рука трогает меня за плечо. Я так и подпрыгиваю. И Барб подпрыгивает. И мы падаем на спины. Бок о бок. И натягиваем одеяло до подбородка.

— Леонард, — бормочу. — Ты зачем здесь?

Ни слова в ответ. Только прерывистое дыхание.

Я и не сообразил, что к чему. Мне показалось, это детские капризы, что-то вроде хныканья.

— Леонард, возвращайся к себе в постель. Живо. Я сейчас к тебе приду. Только подожди минутку. Ровно через минуту я у тебя.

— Митчелл, — встревоженно произносит Барб, — он задыхается.

— О боже мой!

Конечно, Барб права. Это только я такой тупой.

— Леонард, дружище. Где твой ингалятор?

Он безнадежно пожимает плечами. «Помогите!» — говорит этот жест.

Меня выбрасывает из кровати. Черт, я предстаю перед ним голый (а ведь его мама и без того подозревала меня в педофилии). Неважно. Мальчишка задыхается, все остальное сейчас — ерунда. Я хватаю Леонарда под мышку и бросаюсь вниз по лестнице. Уж не знаю, как я умудряюсь все это проделать. С моей-то проклятущей лодыжкой.

Внизу я включаю свет и озираюсь. Леонард прав. Ингалятора нигде не видно.

Меня охватывает ужас. Три диванные подушки летят прочь. Простыни падают на пол. Журналы с кофейного столика приземляются рядом с ними.

Барб берет меня за плечи и разворачивает. Моя рубашка цвета хаки доходит ей почти до колен. Барб указывает на птичью клетку. Ингалятор в когтях у Попки. Своим огромным клювом птица пытается отделить пластмассовую часть баллончика от блестящего металлического основания. Господи!

— А ну, брось! — ору я и кидаюсь на попугая.

От испуга птица роняет ингалятор и забивается в угол клетки. Только бояться ей нечего.

Я вытаскиваю баллончик. Он весь в помете и на первый взгляд никуда не годится.

— Твою так, — хриплю я. — Все в птичьем говне. А ведь Леонарду его в рот совать. Чтоб тебе век не просраться!