Азъесмь - Этгар Керет Страница 16

Спагетти оказались очень вкусными, мы потрахались и сели на балконе пить вино и смотреть на маленьких-маленьких человечков, проходящих по улице. Я сказала Гиоре, что это, должно быть, сильное чувство – жить в таком городе, где можно часами сидеть вот так на балконе и просто смотреть на все эти точечки внизу, пытаясь угадать, что происходит у них в голове. А Гиора сказал: «Да ну их!» – и пошел за диетической колой. «Знаешь, – сказал он мне, – буквально вчера вечером я был в десяти улицах к востоку отсюда, там, где тусуются все проститутки. Отсюда не видно, это с другой стороны здания. Так вот, какой-то бомж, уже пожилой, подошел к моей машине. Он выглядел вполне ничего себе для бомжа. У него была старая одежда и все такое, и такая, знаешь, тележка из супермаркета с бумажными пакетами, которые бомжи вечно толкают с места на место. Но во всем остальном он выглядел совершенно нормальным, чистеньким таким – не знаю, как объяснить. Так вот этот бомж подошел ко мне и предложил отсосать у меня за десять долларов. «Я делаю это по-настоящему хорошо, – он сказал. – Я все проглочу». И все – таким деловым тоном, будто предлагал мне купить телевизор. Я прямо не знал, куда деться. Ты понимаешь: два часа ночи, в десяти метрах от него стоит шеренга из чуть ли не дюжины пуэрториканских проституток, часть из них прямо-таки красавицы. А этот человек, ужасно похожий на моего дядю, предлагает мне минет. И тут до него тоже доходит. Мне кажется, это был первый раз, когда он такое кому-то предложил. И вдруг нам обоим стало ужасно неловко. И он мне говорит извиняющимся тоном: «Может, я вместо этого вымою тебе машину? Пять долларов. Я очень голодный». И тут я понимаю, что сижу в самой поганой части Манхэттена в два часа ночи, а человек лет сорока моет мою машину при помощи бутылки минеральной воды и тряпки, которая когда-то была футболкой «Chicago Bulls». Проститутки стали подходить поближе, а вместе с ними негр, вроде как их сутенер. И я уже был уверен, что сейчас начнется заваруха, но никто ничего не сказал. Они просто молча на нас смотрели. Когда он закончил, я сказал ему «спасибо», заплатил, двинулся и уехал». После этого рассказа мы долго молчали, и я смотрела на небо, внезапно совсем почерневшее. Я спросила его, что он делал на улице, полной проституток, посреди ночи. А он сказал, что дело не в этом. Я спросила: «У тебя что, кто-то есть?» – но он и на это не ответил. Я спросила его, проститутка ли она, и тут он помолчал секунду и сказал, что она работает в «Люфтганзе». И вдруг я почувствовала ее запах, идущий от него, от его тела, от его бороды – вроде слабого запаха кислой капусты. И теперь, когда мы потрахались, этот запах прилип и ко мне тоже. Гиора настоял, чтобы я все равно осталась на эту неделю в его квартире, и я сразу согласилась – у меня не было особого выбора. Там была только одна кровать, а я не хотела быть злобной сучкой, так что мы спали в ней оба, но не вместе. Я знала, что больше никогда не соглашусь с ним спать, и он тоже это знал. Когда он заснул, я снова пошла в душ – смыть с себя ее запах, хоть и знала, что, пока я сплю в его кровати, запах никуда не денется.

В день отлета я надела свои лучшие вещи, чтобы Гиора понял, что теряет, но, думается мне, он даже не заметил. Я была счастлива, когда мы пошли в гостиницу встречать папу. Я обняла его изо всех сил, и он немного удивился, но было видно, что он очень рад. Папа задал Гиоре несколько глупых вопросов, Гиора немножко потоптался, сказал, что ему срочно надо кое-что уладить, и извинился, что не может отвезти нас в аэропорт. Потом принес из машины чемоданы. И когда мы прощались и даже сделали вид, что целуемся, папа ничего не заметил. Когда Гиора уехал, я пошла к папе в номер и вымылась еще раз, а папа заказал такси в аэропорт. Весь полет я молчала, а он говорил без умолку. Эта неделя тянулась для меня так медленно, каждый день я говорила себе: «Это твоя последняя пятница здесь» – точно так же я говорила, чтобы поддержать себя в последнюю неделю курса молодого бойца. Только вот сейчас мне это совсем не помогало. И даже сейчас, когда кошмар наконец закончился, я не почувствовала облегчения. И даже ее запах остался. Я понюхала себя, пыталась понять, откуда он идет, и вдруг до меня дошло, что это часы – ее запах остался на них еще с той самой ночи.

После еды папа сделал вид, что идет в туалет, и вернулся со стюардессой. Туг я вдруг поняла, что в качестве подарка он мне устроил визит в кабину пилота. Я так намучилась, что у меня даже не было сил с ним спорить. Я потащилась за стюардессой в кабину, и там пилот и штурман стали рассказывать мне всякие скучные подробности о приборах и часах. Под конец седой пилот спросил, сколько мне лет, а штурман вдруг засмеялся. Пилот злобно зыркнул на него, тот перестал смеяться и извинился. «Я не хотел вас обидеть, – сказал он, – я просто привык, что чаще всего, вы понимаете, сюда приходят дети». Пилот сказал, что, так или иначе, было очень мило с моей стороны проведать их в кабине, и спросил, понравилось ли мне в Нью-Йорке. Я сказала, что да. Пилот сказал, он просто обожает этот город, потому что в нем есть все на свете. А штурман, которому, видимо, было слегка неловко, тоже захотел добавить пару слов и сказал, что лично ему немного мешает бедность, на которую там натыкаешься, но в наши дни со всеми этими русскими бедности, собственно, хватает и в Израиле. Потом они спросили, довелось ли мне поесть в том самом новом ресторане, который только что построили и из которого виден весь Манхэттен, и я сказала, что да. Когда я вернулась в салон, папа довольно улыбнулся и поменялся со мной местами, чтобы мне было видно приземление. Пока я пыталась немного откинуть спинку кресла, он погладил меня по спине и сказал: «Зайчик, горит красный свет, тебе стоит пристегнуть ремень, мы вот-вот сядем». Я затянула ремень туго-туго и почувствовала, что вот-вот заплачу.