Кошки-мышки - Гюнтер Грасс Страница 16

Коренастый, хорошо сложенный, с густой темной растительностью, он получил от Малленбрандта наши традиционные красные спортивные трусы и белую майку с красной нагрудной полосой и вышитой на ней буквой «С». Пока он переодевался, его обступила ватага ребят. Посыпались вопросы: «…можно взглянуть поближе? Сколько нужно времени, чтобы заслужить?.. А если?.. Вот приятель моего брата, который служит на торпедном катере, рассказывал…» Он терпеливо отвечал. Иногда смеялся, беспричинно, зато заразительно. Раздевалка ржала; я обратил внимание на Мальке, потому что он не смеялся, а был занят тем, что аккуратно складывал и развешивал свою одежду.

Свисток Малленбрандта призвал нас в зал к турнику. Урок вел капитан-лейтенант при деликатной поддержке Малленбрандта; особенно напрягаться нам не приходилось, так как ему самому хотелось продемонстрировать все упражнения, в том числе большие обороты на турнике с соскоком ноги врозь. Не уступал ему кроме Хоттена Зоннтага только Мальке, на которого даже смотреть было жалко, настолько тяжело вымучивал он обороты и соскок с криво разведенными коленями. Потом капитан-лейтенант показал хорошо выстроенную композицию вольных упражнений, а кадык у Мальке все еще продолжал ходить ходуном. Исполняя прыжок ласточкой с разбега через семь человек, смягченный кувырком вперед, Мальке, неловко приземлившись, похоже, подвернул ногу, поэтому сел со своим неуемным кадыком в сторону, а потом и вовсе исчез, когда в начале второго урока к нам присоединились одиннадцатиклассники. Лишь в баскетбольном матче против одиннадцатиклассников он снова принял участие, даже забросил три-четыре мяча, но мы все равно проиграли.

Наш неоготический спортивный зал выглядел настолько же торжественно, насколько церковь Девы Марии в поселке Новая Шотландия имела строгий спортивный характер бывшего гимнастического зала, спроектированного в современном духе, как бы ни пытался его преподобие отец Гусевский заполнить цветными гипсовыми статуями и собранной по разным запасникам церковной роскошью просторное помещение, освещенное широкими окнами. Если там над всеми таинствами господствовал яркий свет, то мы занимались гимнастикой в полумраке: у нашего зала были стрельчатые окна, обрамленные кирпичным орнаментом с розетками и «рыбьими пузырями». Если в церкви Девы Марии приготовление даров, пресуществление и причастие казались деловитой процедурой, лишенной всякой таинственности — вместо гостий здесь вполне могли бы раздаваться какие-либо инструменты или, как это бывало раньше, спортивные снаряды вроде бит для шлагбаля, или эстафетные палочки, — то мистическое освещение нашего спортзала превращало даже простую жеребьевку двух баскетбольных команд, призванных завершить урок гимнастики энергичной десятиминуткой, в нечто похожее на рукоположение или конфирмацию: после жеребьевки команды смиренно отступали в сумеречную тень, будто после священнодействия. Особенно в солнечную погоду, когда лучи утреннего света пробивались сквозь листву каштанов на школьном дворе в стрельчатые окна зала, а мы выполняли гимнастические упражнения на кольцах или трапеции, здесь благодаря боковому освещению возникали весьма романтические эффекты. Напрягая память, я и сегодня вижу перед собой, как коренастый капитан-лейтенант в алых, словно министрантское облачение, спортивных трусах нашей гимназии легко и ловко выполняет упражнения на трапеции, вижу в косых, подрагивающих золотом лучах солнца его ноги — он был босиком — с безупречно оттянутыми носками, вижу его руки, которые — он внезапно сделал вис на коленях — протянулись к этим дрожащим золотыми пылинками лучам; под стать чудесному, старомодному спортзалу, стрельчатые окна освещали и нашу раздевалку. Поэтому мы прозвали раздевалку «сакристией».

По свистку Малленбрандта одиннадцатиклассники и десятиклассники, закончив баскетбольный поединок, построились и исполнили для капитан-лейтенанта «В горах, по утренней росе…», после чего были отпущены в раздевалку. Ребята вновь повисли на капитан-лейтенанте. Лишь выпускники вели себя сдержаннее. Тщательно вымыв руки и подмышки под единственной раковиной — душевой у нас не было, — капитан-лейтенант снял казенную спортивную форму, быстро надел белье, так что мы ничего не разглядели, после чего опять стал отвечать на вопросы гимназистов, делая это с улыбкой, добродушно, без высокомерия, однако между двух вопросов он вдруг умолк, его руки беспокойно заметались, поначалу он пытался искать незаметно, затем вполне открыто, наконец, заглянул под скамейку: «Момент, парни, сейчас вернусь!»; в синих флотских брюках, белой рубашке и носках, без ботинок капитан-лейтенант протиснулся к выходу сквозь ребят и ряды скамеек, сквозь спертый воздух зоопарка — вольер для хищников: расстегнутый стоячий воротничок пустовал в ожидании ленточки и ордена, назвать который не поворачивается язык. На двери в учительский кабинет Малленбрандта висело еженедельное расписание занятий в спортзале. Едва постучавшись, он тут же вошел.

Кто еще, кроме меня, не заподозрил Мальке? Кажется, мне сразу захотелось спросить: «Куда делся Мальке?», однако кричать я этого не стал. Шиллинг тоже ничего не сказал, Хоттен Зоннтаг, Винтер, Купка, Эш — никто этого не сказал; зато все мы почему-то сошлись на тщедушном Бушманне, пареньке, у которого даже дюжина оплеух не могла сбить с лица неизменную, будто с рождения приросшую ухмылку.

Когда Малленбрандт, вернувшись к нам в махровом халате с полуодетым капитан-лейтенантом, впервые прорычал: «Кто-это-сделал? Шаг-вперед!», к нему вытолкнули Бушманна. Я тоже назвал Бушманна, да и про себя так подумал, никто мне этого не навязывал: верно, только Бушманн на такое способен, больше никто.

И лишь где-то в моем темечке — пока к допросу Бушманна присоединялись капитан-лейтенант и даже староста выпускного класса — возникло странное ощущение. Оно усилилось, когда Бушманн огреб первую оплеуху, потому что даже во время допроса с его лица не сходила ухмылка. Пока глазами и ушами я ждал от Бушманна чистосердечного признания, в голове вокруг темечка разрасталась уверенность: ведь, пожалуй, это сделал не он, а вот кто!

Вскоре мое ожидание объяснений от Бушманна иссякло, тем более что количество оплеух, которые отвешивал Малленбрандт, все нагляднее свидетельствовало о его сомнениях. Он уже не упоминал исчезнувший предмет, а лишь орал вслед за каждым ударом: «Перестань лыбиться! Не лыбься! Я выбью из тебя твои ухмылки!»

Кстати говоря, ничего у Малленбрандта не вышло. Не знаю, жив ли еще Бушманн, но если сейчас где-то работает дантист, ветеринар или врач-ординатор Бушманн — Хайни Бушманн хотел заняться медициной, — то это ухмыляющийся доктор Бушманн: от подобной особой приметы быстро не избавишься, она устойчива и способна пережить войны или денежные реформы, и даже тогда, когда капитан-лейтенант с пустым воротничком ждал успешного результата от учиненного допроса, она оказалась сильнее оплеух штудиенрата Малленбрандта.

Украдкой — хотя все глаза были устремлены на Бушманна — я поискал взглядом Мальке и сразу нашел, ибо темечком чувствовал, где именно он распевает про себя гимны Деве Марии. Уже полностью одетый, он стоял неподалеку, но в сторонке от общей толчеи, застегивая верхнюю пуговицу на рубашке, которая, судя по фасону и рисунку в полоску, досталась ему из отцовского наследства. Застегнуть пуговицу мешала особая примета.