Двое - Татьяна Толстая Страница 16

Когда я была в шестом классе, мама решила учить меня музыке. К учительнице я ходила по улице Росси, мимо балетного училища. Из открытых окон слышались голоса педагогов.

— Глиссадики поаккуратнее…

— Тамара! У тебя ферме, как у коровы.

— Лена, напряги остатки мозгов… Надо — препарасьон на левую ногу, а ты опять втягиваешь бедро!

Вот, оказывается, как оно на самом деле, подумала я. Тут унижают. И поразительно: униженные и оскорбленные, став артистами, будут убеждены, что в балете так и надо. Иначе почему-то нельзя.

Учительница музыки мучила меня и страдала сама.

— Урок опять не выучен.

— Не зажимай кисть, сколько можно повторять.

— Здесь же бемоль, господи! Весь кусок сначала и считай, считай вслух…

Меня охватывало отчаяние. Неужели нельзя было написать русскими буквами: «до, ля»? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же — другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.

Если стану учительницей, думала я, то никогда не стану унижать и мучить учеников.

В первые годы работы преподавателем я решила: буду поощрять трудолюбивого студента. Способный добьется своего и так. Не любила только наглых невежд. В каждой группе были и те, и другие, и третьи. Сколько их, молодых, прошло передо мной… Вначале я была принципиальна и гордилась этим. Не выучил — зачета не получишь. И ничто не поможет: ни вранье с подробностями, ни сказки про грабеж: шел ночью, напали, отобрали конспекты. Вы пришли сюда учиться — вот и учитесь. Здесь не курсы иностранных языков при жилконторе, а государственный университет.

За годы работы у меня выработалась интуиция, которая почти не обманывала. На встрече с первокурсниками я сразу видела, кто отсеется, а кто пять лет просидит в библиотеке и будет читать, читать, и все ему будет мало. Потом я встречала того, отсеянного, на Невском, веселого и полного сил. А тот, кто начал самозабвенно учиться, уже не смог остановиться и, бледный и отрешенный, все скользил тенью из одного читального зала в другой.

Одни, окончив курс, уходили, а других, новых, встречали вырезанные на столах и подоконниках автографы старших товарищей.

Всё в кайф. Ректор.

Клевый бардак.

Круче, чем в зоопарке.

У преподавателей тоже был свой жаргон. Но он, в отличие от студенческого, почти не обновлялся. Все эти «купировать у студентов хвосты» (ликвидировать задолженности) или «идти в ночное» (вести занятия у вечерников) я слышала и повторяла десятилетиями.

Ту студенческую группу я запомнила не потому, что было в ней всего шесть человек, и были они не дружны, а потому, что на ней кончилась моя принципиальность. Из шести человек пятеро были ленинградки, девочки из школ «с углубленным изучением английского языка», а единственный мальчик — из Пятихаток. Папа — подполковник, мама — медсестра. Студент Юра Кравченко был такой красивый, что оторопь брала. Добрый молодец, удалой кулачный боец. Его физическое здоровье изумляло: не туда занесло малоросса. Ему бы в гренадеры или в институт физкультуры, на кафедру бодибилдинга. А тут придется изучать «ингвеонское выпадение носового звука перед щелевым» и зубрить неправильные глаголы. Привычно прогнозируя студенческую судьбу, я решила: этот блистать не будет, но всего добьется обаянием.

Юра не вылезал из читального зала, но иностранные языки ему плохо давались. На некоторых преподавательницах он пробовал свои чары и добивался успеха. Со мной этот номер не проходил: я заставляла его переписывать контрольные по пять раз.

Такой, как Кравченко, был для умных и от этого скучающих девчонок подарком. Можно было издеваться над его невежеством и наивностью, а он не обижался. Просто не понимал, чего это они.

— Кравченко, кем пойдешь работать? Небось, в школе будешь преподавать, в младших классах?

— Ты что, чокнутая? Овладею английским в совершенстве, буду дипломатом. Каждый день приемы, гольф…

Студентки хохотали, положив головы на столы. К концу семестра народ начинал кооперироваться — распределять, что кому читать перед экзаменом.

— Девочки, Свистунов по содержанию гоняет и в сессию пересдавать не дает. Кто что читать будет? Кравченко, «Былое и думы» возьмешь?

— Это что, стихи?

— Да, стишок небольшой. Бери, Юрочка. Законспектируй, а потом перескажешь.

— Девчонки, давайте еще что-нибудь прочту.

— Молодец, Юрка. Тогда бери еще одно стихотворение, лирическое: Леонид Леонов, «Русский лес».

На втором курсе Кравченко забрали в армию. В тот год студентам дневных отделений забривали лбы. Он приуныл и на семинарах все глядел в окно. Прощался.

Его взяли служить на атомную подводную лодку. Я узнала это от Маши, одной из пяти студенток. Оказывается, он ей писал, а она отвечала… Маша получила письмо и от родителей Юры: он написал им, что она — его невеста. Вот оно как… А я ничего не заметила.

Через два года он появился снова. По-прежнему красивый, но без румянца и прежнего блеска в глазах. Он отстал от своей группы и опять оказался на втором курсе среди таких же, отслуживших. Прежнего пыла к учению у него не было, и он не появлялся на занятиях неделями. Завалит сессию, подумала я. Как появится, так поговорю с ним строго. Домашнее чтение мне ни разу не сдавал — шестьсот страниц долга.

— Не видали Кравченко? — спрашивала я его новых сокурсников.

— Не-а. Он вроде комнату снимает, из общаги съехал.

В конце декабря я поднималась по лестнице факультета. Кто-то окликнул меня, я оглянулась. Передо мной стоял Юра. Исхудавшее лицо было обтянуто желтой кожей. На лбу блестел пот. Он тяжело дышал.

— Видите, какой я стал.

В моих глазах он, должно быть, прочел то, что я не успела скрыть.

— Я сейчас в больнице лежу, на обследовании. Ничего особенного, но пока не выпускают. Отпросился, чтобы с вами поговорить. Я вам все сдам, как из больницы выйду. У меня сейчас такие головные боли, что ничего не могу запомнить. Поставьте мне зачет, Екатерина Сергеевна.

— Юра, спокойно лечитесь. Зачет я вам ставлю. Поправитесь — сдадите постепенно все долги. Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Не говорите Маше, что вы меня видели. Она замуж за англичанина выходит.

Есть на факультете зловещая дверь — на ее створке вешают объявления в черных рамках. Живым я Юру больше не видела. Через две недели на двери висело извещение о его смерти.

В плане проведения ленинских субботников наша кафедра из года в год записывала: «Разборка старых шкафов. Обновление учебных материалов». Господи, чего мы только не находили в этих шкафах! Муху, попавшую в «Историческую грамматику» и погибшую там еще до диктатуры пролетариата, дореволюционные шпаргалки с ятью. Традиции живы, но каждое новое поколение идет вперед, совершенствует науку. Если студент взял билет, сел готовиться и время от времени поглядывает на тебя особым сосредоточенным взглядом, как бы обдумывая новую концепцию трактовки образа пушкинской няни, то — голову даю на отсечение — сдирает с учебника. Причем учебник лежит у него на коленях.