Приглашенная - Юрий Милославский Страница 16

Хор остался, но большая часть богомольцев – сразу же по получении антидора, который раздавали здесь крупными частицами, – покинула храм.

Панихида шла своим чередом. При пении «Всесвятая Богородице, во время живота моего не остави мене, человAческому предстательству не ввAри мя…» (привожу по приобретенному мною в лавке этого же Знаменского собора «Молитвослову») от дверей к панихидному столику поспешно направилась Сашка Чумакова. Подойдя, она не совсем умело принялась устанавливать на нем свечу, но та никак не хотела удержаться в облюбованной для нее мелкой трубчатой чашечке подсвечника. Сколько-то раз свеча даже норовила скатиться на пол, и это наверное бы произошло, не перебери я ее в свои руки. Хорошенько нагрев свечу с тыла на соседнем огоньке, я установил ее на месте и придержал, дав парафину застыть. «Спасибо», – шепотом поблагодарили меня.

Тогда я еще не вполне точно знал, какими именно словами и действиями завершается панихида. Но по всему было видно, что она совсем близка к концу – и Сашка со своей свечой безнадежно опоздала. Она к тому же попыталась подсунуть о. иеромонаху и свою поминальную записочку, но из этого, разумеется, ничего не получилось. На Сашке были темная шубейка, темный же деловой костюм, туфли на каблуках; все это означало, что она заехала сюда в час перерыва с работы, – узнав, что у Кольки Усова умерла супруга.

Здесь кстати будет упомянуть, что Катя и Сашка представляли собой почти идеальную противоположность внешностей – и это при несомненном сходстве, доходящем в некоторых случаях до идентичности. Здесь не следует искать никакого романтического парадокса, возникшего по прихоти автора. Так происходило просто потому, что их эманации обладали одинаковым удельным весом и сопоставимой калибровкой образующих частиц. Отсюда и родственность характеристик их персонального светолучения. Для меня это обстоятельство стало опытно очевидным, едва я впервые обнял мою будущую жену.

Ни у Сашки, ни у Кати так и не нашлось для меня ни единой местоблюстительницы, лишь только редкие – подчеркну это слово – субститутки.

Вошедшая продолжала стеснительно копошиться со своей записочкой, не зная, как теперь поступить. Впрочем, я особенно не присматривался к ней, т. к. практически мгновенно понял, что это – обман.

Лже-Сашка представляла собой уплощенный, схематический вариант того, во что могла бы, вероятно, превратиться жестоко постаревшая и подурневшая, но при неизменной укладке волос – т. е. «с начесом» и высоковато постриженным затылком, – равно и при сохранении основных телесных пропорций действительная А.Ф. Чумакова. Усталое лицо ее поразило меня: я не мог не подивиться уровню злобной, ничего не упускающей точности и старательности, с которой была сформирована эта одному мне внятная карикатура: Сашкины глазастость и расположение черт, сводимое к обращенному усеченной вершиной вниз треугольнику, оставались на месте, но были виртуозно преобразованы во что-то заунывное и вульгарное. Внешность опоздавшей на панихиду – в соотнесении ее с внешностью подлинной Сашки – вчерне можно представить, вообразив себе школьный девчачий рисунок на фронтисписе или на задней странице обложки какого-нибудь учебника: глазки в форме русского пирожка в разрезе, обсаженные ресницами, превращающими око в сороконожку, носик черточкой с двумя точками и ротик, также пирожком, но много меньшим. А затем получившийся портрет следует снабдить наиболее грубыми и оскорбительными признаками женского увядания.

– …Батюшке оставьте, – чуть слышно сказал я, подразумевая отвергнутую записочку. – Он завтра помянет.

Благодарная за помощь в установке ее свечи, лже-Сашка ответила мне улыбкой, которая не замедлила перейти в гримасу тревоги, изумления и почти ужаса. У меня не оставалось сомнений в том, что и я внезапно был ей показан в некоем узнаваемом и столь же значимом для нее облике.

В этом-то обоюдном эффекте, очевидно, и состояла кульминация гнусного розыгрыша, главным объектом которого я оказался.

Уходя, я передал о. иеромонаху необходимое количество денег на сорокоуст, как о том говорилось в прейскуранте у свечного ящика. Из кое-каких намеков священника я пришел к убеждению, что он и во всяком случае поминал бы мою Катю – да и меня самого: «Потому что вам двоим это очень необходимо».

Предоставленная бывшей Катиной больницей возможность сэкономить сколько-то тысяч долларов на погребальных процедурах пришлась как нельзя более кстати.

Здесь мне предстоит немного задержаться на том финансовом положении, в котором я обнаружил себя, оставшись в одиночестве.

На протяжении последних нескольких лет моя жена зарабатывала в среднем около 70 тыс. долларов в год, что для Нью-Йорка не представляется чем-то значительным. Что до меня, то при всех моих стараниях получить штатное место в здешнем бюро «Радио “Свобода”» или, переехав из Нью-Йорка в столицу, устроиться в редакции “VOA”, а то и вовсе перебраться в Мюнхен (а впоследствии в Прагу) – чему Катя весьма противилась, – я был и остался freelancer’ом. Вакансии, что появлялись не раз и не два, бывали, в конечном итоге, заполняемы другими. Начальство, с которым я находился в самых добрых отношениях, обыкновенно с достаточной готовностью, не дожидаясь моих расспросов, поясняло причины сделанного выбора; чаще всего говорилось о ходатайствах из центра и о малой пригодности для меня того круга незавидных обязанностей, которые предстоят избраннику: напр., «сидеть и не разгибаясь переводить». При этом я был, как это у нас называлось, «на договоре»: работа не иссякала, зато отсутствовал нормированный рабочий день. Как уже говорилось выше, я сотрудничал с несколькими организациями и повсюду ко мне относились с неизменной доброжелательностью. В нью-йоркских редакциях среди коллег было издавна принято величать меня по имени-отчеству: я, неожиданно для себя, оказался полным тезкой главного героя сатирической повести известного писателя Алешковского, с которым мне доводилось встречаться в какой-то из редакций; впрочем, саму повесть я так и не прочел. При всем при этом годовые заработки мои оставались невелики: до 25–30 тыс. долларов в maximum’е.

На двоих – даже за вычетом налогов – наше совместное жалованье выходило вполне достаточным. При желании мы могли бы без особых усилий приобрести (разумеется, в кредит) совсем неплохой дом и, во всяком случае, квартиру в порядочном районе Квинса или в ближнем Нью-Джерси. Тому препятствовал категорический отказ Кати постоянно обитать где-либо за пределами острова Манхэттен. Кроме того, она с еще большей степенью категоричности противилась взятию каких-либо ссуд, ипотек и тому под., с сомнением относясь даже к неизбежным у нас кредитным карточкам. На этот счет у нее была своя непоколебимая позиция: всякий заем на каких угодно условиях она рассматривала как часть «плана по закрепощению», как намерение «приковать дурака за кишки» и предпринимала всё возможное, чтобы эти планы и намерения в отношении нас так или иначе, но давали сбой. За автомобили мы расплачивались сразу, одним или двумя банковскими чеками; кредитки регулярно заменялись, часто буквально за сутки до истечения периода вступительных (рекламных) процентов, – за всем этим моя Катя следила самостоятельно: на двери холодильника удерживался крошечным магнитным цыпленком постоянно ею подновляемый график дат, в пределах которых нас кредитовали на льготных условиях. Купить же дом или квартиру на острове за наличные – такой возможностью мы не обладали, и несколько раз нам доводилось покидать Манхэттен. Так, с 1977-го по 1980 год мы снимали отличное, на мой взгляд, жилье в Астории – участке всё того же Квинса близ побережья Восточной Реки (East River). Остров Манхэттен отделялся от нас лишь водной преградой. Впоследствии мы даже перебрались на противоположный, нью-джерсийский берег Гудзона и прожили два или три года в городке Hoboken, куда стремилась творческая и техническая молодая интеллигенция; к сожалению, наше тамошнее пребывание усложняло и удлиняло для Кати ежедневную дорогу в больницу. В 1983–1984 годы мы занимали просторную, старинного образца, с высокими потолками, но имеющую нужду в капитальном ремонте квартиру в самой верхней части Манхэттена. Эти кварталы, застроенные превосходными, когда-то фешенебельными, а в указанный период приметно разрушающимися центральноевропейского стиля зданиями, становились всё замусоренней и опасней. Из дому с наступлением темноты выходить не следовало, а оставлять автомобиль без присмотра на улице было бы настоящим безумием. Я караулил Катю у нашего подъезда – или дожидался ее у подъезда больничного, после чего мы вместе отправлялись на надежную, разумеется, платную круглосуточную стоянку, расположенную в двух остановках метро от угла улицы, где находилась постройка, опрометчиво избранная нами для проживания. При всех предосторожностях совершенно избежать отвратительных встреч оказывалось делом невозможным, и мы начали поспешно искать другое убежище – в ином районе Манхэттена.