У подножия необъятного мира - Владимир Шапко Страница 16

С негнущимися простынями, будто с охапкой мёрзлого белого пуха, в дом входила тётя Катя, дяди Вани Соседского жена. Сваливала всё на кровать и тут же видела, как муж поспешно сует сотню в ящик стола. Сразу всё понимала. С досадливой жалостью смотрела. А дядя Ваня уже роется в ящике, ищет чего-то там. Углублённый, озабоченный.

– Опять задарма отдал, – утверждающе говорила тётя Катя кому-то постороннему. Устало опускалась на стул, расправляла тёплый платок. – Сколько ты с ними просидел, а? Сколько вечеров? И опять подарил! Ведь говорю: давай сама буду продавать!..

– Тебе только дай волю, тебя только подпусти, – начинал ожесточённей швырять всё в столе дядя Ваня Соседский, – живо магазин откроешь… Семь шкур с людей драть будешь…

– Ой, магазин! Ой, семь шкур!.. Молчал бы уж… Правильно братья-то твои…

– Замолчи! – сразу бухал по столу кулаком дядя Ваня Соседский. Аж подкидывал на нём всё! Ехиднейший такой намёк! Выскакивал раздетый в сени, во двор. Маленько остудить буйную головушку.

…Чем ближе подходил дядя Ваня к старости своей и дальше отстранялся в память, тем больше и больше удивлялся он одному обстоятельству, периоду, сказать так, своей жизни.

В центре городка, с угла улицы впаянный в невысокий, но тяжёлый ряд домов каменных, до сих пор стоял один двухэтажный дом. С виду обычный, как все. А ведь когда-то был подпоясан он солидной вывеской: «Ксенофонт Соседский и сыновья. Отечественный и колониальный товар». И дядя Ваня, проходя теперь изредка мимо, удивлённо всегда улыбался, покручивал головой: и надо же! Чего только жизнь не придумает порой…

…Ксенофонт Соседский – лысый властный старик в тенётах истончившейся бороды – семью держал в ежовых рукавицах. К началу 900-х годов два старших сына его, кроме дяди Вани – младшего, – были уже женаты, имели большие семьи, однако величали папашу на «вы» и по утрам неизменно целовали руку. Жили все скопом, на втором этаже. За стол – скопом, в церковь – скопом, по субботам в баню – скопом: Ксенофонт Соседский жил, строго блюдя заветы деда и отца, покоящихся в земле Тульской, где когда-то и сам он извозом сколотил деньгу, выкупился у помещика, семью выкупил и откуда ушёл в Сибирь, на Алтай.

Первый этаж был точно замурован никогда не открывающимися железными ставнями. Лишь свет, остро лезущий с боковой улицы в зарешёченное окно, пытался просквозить низкое и длинное помещение магазина. Не уставляясь в подвалы, вдоль стен, вдоль простенков и слепо сочащихся окон – нераспакованный, сгромождённый товар: ящики, лари, бочки, прикрытые мешковиной; напротив, у глухой стены, – прилавок, длинный, при оживлении: там покупатели, там торговля.

Сам Ксенофонт Ильич в последние годы свои отошёл как бы в тень от торговли. Больше беседовал в углу магазина с каким-нибудь своим братом-купцом. О жизни беседовал, о вере, о Боге. Чаи гонял. Или стоял за конторкой, наладив жиденькие очки. Кидая костяшки счёт, заглядывал в амбарную книгу, срезая с неё цифры длинным крючкастым пальцем.

С покупателями занимались старшие два сына. Вдоль прилавка скользили. Вежливые, вкрадчивые. Как два чёрных лиса. Чего изволите-с? Сей момент! Пожалуйте-с. Завернуть-с? Премного благодарны-с. Заходите…

Ну а дядя Ваня? Дядя Ваня тут – как пришей кобыле хвост. Приказчик – не приказчик. Всё больше по части разгрузить, погрузить, поднести чего. Мешок там с мукой, сельдевую бочку вскрыть. «Иван, не видишь?… Смети с головы (сахарной)!» Дядя Ваня мух сметает. Бегает за ними, хлопает. Метлой во дворе метёт. На улице махает. Зимой снег гребёт, дрова колет. За водой на водовозке ездит. Сломаются весы – Ваня починит. Замок – пожалуйста. Ключи к замкам – ничего нет проще для Вани. Работник. Бесплатный. Ест только что много… «Папаша, вы б отпустили меня куда. На завод бы. К металлу чтоб. Чего я тут? Мух с головы сметать?» – «Ещё чего надумал!.. Ты купец! Наследник мой! Работай, Ваня, работай! На себя трудись!»

Грянула первая мировая. Ксенофонт пошёл взятки направо-налево совать – старшие двое сыновей в чахоточников разом счастливо обернулись. Ну, а дядя Ваня? Куда его?… А, чёрт с ним! Всё равно ни хрена из него не вышло! И потопал дядя Ваня на войну. Воюет. В атаки бегает. В окопах сидит. Вшей кормит. Ранило тяжело. После госпиталя снова засунули на передовую. Пока в госпитале лежал, путаница какая-то произошла, и домой прислали бумажку, что такой-то, такого-то года рождения, волости, уезда – без вести пропал. Ну пропал – и пропал: невелика потеря.

Сам Ксенофонт Ильич к этому времени прошёл уже жизненную свою дорогу. Вознёсся на небеса – там открыл торговлю. Любезные братцы глотки давай друг другу рвать – делиться. Ваню в расчёт не берут. А он – вот он! Как с неба свалился! Грязный, заросший, шинелишка подозрительно топорщится – как сама себя прикрывает. Ну, уж это просто ни к чему-с! Вы, разлюбезный братец, без вести пропавши. Убитые-с, можно сказать. А вы – вот они-с. Заявились. Как ясное, можно сказать, солнышко-с…

И загрустили братцы оба как-то. Неделю живёт Ваня, другую – к делу не подпускают, игнорируют-с. Мать, та только и рада сыну. Потом вообще стали намекать: дескать, вы, разлюбезный братец, покинули поле боя в самый, можно сказать, ответственный момент и, в некотором роде, дезертир-с! Так что наше вам почтенье-с. А то… а то полицию позовём!

Но дядю Ваню на пушку не возьмёшь. Не тот теперь уже дядя Ваня. Дезертир? Подумаешь, напугали. Весь фронт по домам бежит. И – бух! кулаком по столу: раздел! Завещание знаю! Свидетели есть! – И на мать кивает… Ну что тут поделаешь с этим Ваней! Как был лапоть, так им и остался. Вы ведь не коммерсант, Иван Ксенофонтович, вы ведь больше слесарь-с, извините за выражение… Но дядя Ваня на своём: раздел! – не то по судам затаскаю!

Пораскинули любезные братцы умами – порешили: чёрт с ним! Сунем его в деревню. В филиалишко. Пусть… торгует. К одному уж – приказчик там заворовался. Да и мать с собой заберёт, тоже путаться под ногами не будет.

И вот дядя Ваня хозяин, вот он купец! Пошил сапоги бутылками, цепь золочёную через пузо пустил – всё как положено. У счастливого самовара чай с мамашей гоняет. Блаженствует. Сахар свой – вприкуску. О женитьбе с этаким приятным туманцем во взоре подумывать стал. Не жизнь наступила – рай! Торговля? А что торговля? Торговля блаженству не помеха. Муки тебе надо? Вона, отсыпь-ка сам из того мешка. Селёдки? Штуками бери. Чего её вешать? Десять штук, говоришь, взял? Ладно – деньги не забудь занесть.

Месяца через два сели как-то утром чай пить – сахару нет. Всё обшарил – нету! Ни внакладку, ни вприкуску!.. Раздал, оказывается, филиалишко селянам. Как – и не заметил. Куда теперь? Обратно к братцам? Так там уже наслышаны об успехах господина коммерсанта. Ладно хоть мать назад берут. А уж самому – наше вам нижайшее-с!

Сунулся дядя Ваня на железную дорогу, в депо. Чтоб к металлу, значит. На слесаря. Не взяли: своих за ворота пачками выкидывали: кризис подступил, безработица. На кроватный завод, в шарашку – то же самое. Стал пилить дрова. На пристани ждал баржи – сшибал короткие артельные шабашки. Болтался на базаре. Жил чёрт-те где. На Отрываловке, в Бабкиной мельнице. Попивать начал. Пару раз побил окна разлюбезным братцам – молодцы-городовые отдубасили так, что пропала охота буянить. Эх, куда податься? А тут Февральская – Слабода! Октябрьская – Вся Власть Советам!