Случайный турист - Энн Тайлер Страница 15

– Этой ночью Эдвард дважды меня будил, просился на улицу, – сказала она. – Может, у него нелады с почками?

– Он приноравливается, – объяснил Мэйкон. – Привыкает к перемене. Удивительно, как он соображает, что нельзя будить меня.

– Может, соорудить ему какой-нибудь лаз? – предложил Портер. – Типа такой дверки для домашних питомцев.

– Он толстый, в дверку не пролезет, – возразил Мэйкон.

– И потом, двор не огорожен, – сказала Роза. – Одного его выпускать нельзя.

– Тогда лоток, – не сдавался Портер.

– Лоток? Собаке?

– А что? Сделать побольше.

– Тогда уж взять ванну, – сказал Мэйкон. – Из подвала. Ею никто не пользуется.

– А кто будет за ним убирать?

– М-да.

Все посмотрели на Эдварда, лежавшего у Розы в ногах. Пес ответил взглядом исподлобья.

– Откуда он вообще взялся? – спросил Портер.

– Итан завел, – сказал Мэйкон.

– А, понятно. – Портер кашлянул и вновь забалаболил: – Зверье! Вы не задумывались, кем они нас считают? В смысле, вот мы пришли из магазина, нагруженные курами, свининой, здоровенным окороком. Ушли мы утром, вернулись вечером и, стало быть, за день наловили уйму добычи. Наверняка в глазах питомцев мы величайшие на свете охотники!

Мэйкон откинулся в кресле, баюкая в ладонях кружку с кофе. Пригревало солнышко, с кухни вкусно пахло поджаренным хлебом. Возникла странная мысль: а что, если он неосознанно, шаг за шагом сам подстраивал свое увечье, чтобы вот так спокойно сидеть в кругу близких, с кем начиналась его жизнь?

Чарлз и Портер уехали на фабрику, наверху Роза начала пылесосить. Мэйкон предполагал поработать над путеводителем, но, добравшись до террасы, вырубился. В родном доме он ужасно много спал. Сонливость, тяжелая, как черное пушечное ядро, одолевала его, и он безвольно ронял голову на грудь.

На стене висел групповой портрет Чарлза, Портера, Мэйкона и Розы, сгрудившихся в кресле. Его заказал их дед, еще до того как дети к нему переехали. Тогда они жили в Калифорнии вместе с матерью – молодой и ветреной вдовой военного. Время от времени она посылала деду фотографии внуков, но тот был недоволен. Снимки, ворчал он в письмах, лживы по своей природе. Они показывают, каков человек в мимолетную долю секунды, но чтоб толком его разглядеть, нужны долгие неспешные минуты. Тогда, говорила Алиша, картины, выходит, тоже врут? Вместо минут они отражают часы. Говорила она это не деду, а художнику, пожилому калифорнийцу, которого дед Лири как-то умудрился разыскать. Мэйкон не помнил, что ответил художник и ответил ли вообще.

Но он помнил сеансы позирования, и сейчас, глядя на портрет в золоченой раме, четко видел мать: в розовом кимоно она стоит чуть поодаль, полотенцем сушит волосы и наблюдает, как картина обретает форму. Пушистые ломкие волосы она стригла коротко и, по ее выражению, «помогала» им с цветом. Такой тип лица нынче уж не встретишь – он не просто немоден, он сгинул вообще. Как это женщины себя формуют, чтоб выглядеть современно? Куда подевались округлые подбородки, выпуклые лбы и маленькие пухлые барочные рты, столь модные в сороковые годы?

Художник явно считал мать весьма привлекательной. То и дело он отвлекался от работы и говорил, что хотел бы видеть ее своей моделью. В ответ Алиша издавала беззвучный смешок и отмахивалась. Возможно, раз-другой она с ним встретилась. Мать вечно сходилась с новым мужчиной, и всякий раз он оказывался, по ее словам, невероятным, потрясающим человеком. Если это был художник, она устраивала званый вечер и заставляла всех гостей покупать его картины. Если по выходным он летал на спортивном самолете, она записывалась на курсы пилотирования. Если он был политик, она стояла на уличном углу и всучивала петиции прохожим. Дети ее были слишком малы, чтобы тревожиться из-за маминых хахалей, да те и повода для тревог не давали. Нет, их беспокоила ее фонтанировавшая восторженность, бешеная стремнина увлечений, друзей, любовников и дел. Она как будто постоянно ходила по краю. Ни в чем не знала удержу. Голос ее так звенел, словно вот-вот оборвется. Чем быстрее она тараторила, чем ярче горели ее глаза, тем пристальнее смотрели на нее дети, словно призывая последовать их примеру уравновешенности и надежности.

– Да что с вами? – спрашивала мать. – Чего вы такие деревянные? – И, махнув на них рукой, упархивала к своим приятелям. В прихожей, дожидаясь ее возвращения, малышка Роза сосала большой палец и гладила старую меховую накидку, которую Алиша больше не носила.

Порой мать изливала свою неуемность на детей, что доставляло им большие неудобства. Она тащила их в цирк и пичкала сладкой ватой, которую они, чистюли, терпеть не могли. Срывала со школьных занятий и отправляла пожить в экспериментальной общине, где все ходили голые. Озябшие и несчастные, они сидели в актовом зале, нахохлившись, зажав ладони меж голых коленей. На Хэллоуин мать наряжалась ведьмой и вместе с ними отправлялась выпрашивать угощение, а их от стыда корежило, ибо она, как всегда, увлекшись, гоготала, каркала, подбегала к незнакомым людям и грозила им облезлой метлой. Однажды Алиша надумала сшить себе и Розе одинаковые ярко-розовые платья с рукавами-буфами, но бросила эту затею и расплакалась, швейной машинкой прострочив себе палец. (Она вечно ранилась. Наверное, из-за спешки.) Потом было еще что-то, еще что-то, еще что-то. Перемены, казалось, стали ее религией. Тебе грустно? Заведи нового мужика! Одолели кредиторы, пора платить за жилье, температурят дети? Переезжай на новую квартиру! За год они сменили столько адресов, что после школы Мэйкон не сразу соображал, в какую сторону идти.

В 1950-м мать решила выйти за инженера, который по всему миру возводил мосты.

– Португалия. Панама. Бразилия, – сообщила она. – Наконец-то мы увидим нашу планету.

Дети каменно молчали, поскольку даже не помнили, встречались ли с этим человеком.

– Вы что, не рады? – спросила мать. Позже – кажется, это было после того, как ее избранник сводил их всех в ресторан, – она известила, что решила отправить их к деду с бабкой. – Все-таки в Балтиморе вам будет лучше, – сказала мать.

Они взъерепенились? Не вспомнить. Детство виделось этаким стеклянным кубом, из которого Мэйкон безмолвно следил за пробегавшими мимо взрослыми, что-то ему говорившими и все время что-то менявшими. Как бы то ни было, одним жарким июньским вечером Алиша посадила детей в самолет до Балтимора. Там их встретили дед с бабкой – худые суровые старики в безупречной темной одежде. Детям они сразу понравились.

С тех пор Алиша появлялась лишь изредка и ненадолго, с охапкой ерундовых подарков из заморских краев. В кричащих платьях и с чересчур ярким макияжем она казалась чужестранкой. А ее смешили сине-белая школьная форма и идеальная осанка детей.

– Господи, до чего же вы стали скучные! – негодовала она, явно забыв, что всегда считала их занудами. – Вы копия своего отца, – говорила она, и это, похоже, не было комплиментом. (Если дети просили рассказать о нем, она только скашивала глаза и басила: «Ох, Алиша, когда ты наконец повзрослеешь!»)