Театральная история - Артур Соломонов Страница 15

Я подхожу к своей гримерке и вижу, что у меня появился сосед – табличка на дверях соседней комнаты гордо провозглашает: «Г. Ганель». Заглядываю, чтобы поприветствовать брата Лоренцо.

Он свыкается с новым местом несколько странно: сидя в кресле, напряженно смотрится в большое настенное зеркало. Рассматривает себя в новом интерьере. Как будто приучает стулья, шкаф и само зеркало к своему присутствию.

Я здороваюсь, и он отвечает мне очень любезно. Я вижу, что его карие глаза добры и умны, и даю себе обещание познакомиться с господином Ганелем поближе.

Закрыв дверь в свою гримерку, я вздыхаю облегченно. Я счастлив от того, что входит в мою жизнь вместе с Джульеттой. А потому предпочитаю забыть, что пришел в местечко, где отовсюду клыки, пасти и челюсти. Союз пираний. Террариум единомышленников.

Я знаю, против кого они сейчас развернут свою дружбу. Знаю, что их поздравления будут нашпигованы насмешками. Хотя, кажется, ко мне лично ненависти никто не питает. Как всегда в таких случаях – это зависть к роли, которой недостоин тот, кто ее получил, будь он хоть семидесяти семи пядей во лбу. Интересно, хоть кто-нибудь за меня порадуется? Хоть один?

Стук в дверь. В гримерку взошла и затворила за собой дверь Нинель Стравинская. Если бы явилась другая, я бы сказал «вошла и закрыла», но она именно «взошла и затворила». Восьмидесятивосьмилетняя актриса вела себя беспрекословно царственно. Печальная ирония заключалась в том, что все, кто когда-то составлял ее свиту, были уже в могилах. Королева, пережившая всех своих подданных.

Молодые актеры и артисты среднего возраста относились к ней с казенным уважением: у нас есть реликвия, Нинель Стравинская, что-то вроде костюмов позапрошлого века или давно отживших декораций. Не трепетать же перед всем этим? В свиту такие артисты не годились, да и не стремились.

Несколько поколений актеров, украсивших русскую сцену двадцатого века, благоговели перед театральным прошлым. Уважали легенду, даже понимая, как много в ней лжи. Преклонялись перед авторитетом Станиславского, едва ли не наизусть знали его книги, его режиссерские тетради, его переписку. Канонизировали его создание – МХАТ. Объявили его театральным Богом, возвестившим последнюю истину. Мы – иные. Мы иронично улыбаемся, услышав слово «традиция». Презрительно морщимся, когда говорят о «великом русском психологическом театре». Но мы уже поняли, что наша свобода дала гораздо меньшие результаты, чем несвобода тех, кто создавал театр до нас. Почему так? Бог весть. Пусть театроведы нам разъяснят этот феномен, иначе зачем они нужны? Только чтобы плевать в нас своими статьями?

Я благоговел перед театральными легендами, мне нравились театральные музеи, я любил рассматривать фотографии старых спектаклей, читать письма и воспоминания ушедших актеров. В компании коллег моего возраста я в этом не признавался. А сейчас, глядя на Нинель Стравинскую, подошедшую так близко, вдруг подумал: а если и мои товарищи актеры скрывают друг от друга немодную любовь к старому театру?

Нинель Стравинская играла в спектаклях режиссеров, которым посвящены целые главы в учебниках по истории театра. Задумчиво-печально, лукаво-снисходительно улыбалась она советским гражданам с газетных полос пятидесятых – шестидесятых – семидесятых годов. Первые красавцы советского театра набивались ей в любовники. Десятилетиями покрывали ее руки поцелуями.

Она жила долго и талантливо. Порой деликатно давала нам понять: главное мы навсегда упустили. Мы на обломках великого театра, и живем и прославляемся лишь потому, что на нас падает отсвет легенды. При этом в ее поведении не было ни грамма высокомерия, никакой мещанской выспренности – мол, деточки, глядите в оба, сама история театра вышагивает перед вами.

Она водрузила около меня свое бывшее тело. Это – бывшая грандиозная грудь, сводившая с ума мужчин. Бывшая обворожительность глаз. Когда она направляла взгляд на собеседника, ему становилось неловко – ведь только Стравинская помнила, как они сияли и на какие безумства толкали поклонников. Но актриса направляла их на собеседников с той же полувековой давности значительностью, ожидая того же, полувековой давности, эффекта.

Итак, она водрузила себя подле меня, направила один из самых значительных своих взглядов мне в сердце и рекла (Бог покарает меня, если я напишу «сказала»):

– В театре нужно жить так: нашел – молчи. Потерял – молчи. Не вздумайте ни с кем ничего обсуждать, – заговорила она своим бесцветным голосом, перед которым я благоговел: я слышал подобные только со старых пластинок и в черно-белых фильмах, где играли актеры Художественного театра. И – от нее.

Я молчал, пытаясь понять, зачем она пришла.

– Я вижу, как вы напряжены: Джульетта, что за роль, уж не унизили ли меня? – она почти пропела последние слова. – А вы присмотритесь к труппе. Мужчины вам завидуют гораздо сильнее женщин.

– Спасибо, что вы пришли… что говорите… но разве в этом назначении… нет некоторой двусмысленности?

Она усмехнулась, морщины на лице стали еще глубже.

– Видите, я не ошиблась. Я же вам советовала только что: не делитесь ни с кем такими сомнениями. Ваши сомнения дойдут до Сильвестра в таком виде, что вы здесь после этого не выживете. Про вас и так достаточно наклевещут, зачем же давать в руки врагов настоящее оружие? А насчет двусмысленности я вам вот что отвечу…

Она сделала великолепную паузу. Перебить такую паузу было бы кощунством. И я вслушивался в смысл тишины, созданной старой актрисой.