Убийцы персиков - Альфред Коллерич Страница 15

Супруги Бубу кинулись к винтовой лестнице, полезли на чердак и по деревянным ступеням поднялись в башню. Они звали и аукали, но тем самым только всполошили летучих мышей. Фриц Целле и Фриц Цан начали обход гостиных и прочих комнат.

Господа вслед за князем направились к кухонному окну, выходившему во двор. Сквозь стекло князь увидел Цэлингзара, сидящего на колоде, дернул за колокольчик и позвал остальных господ.

Мария Ноймайстер и семь девушек не поднимали глаз, сосредоточившись на своей работе. Господа и гости господ сели за большой стол, на котором были разложены приправы для выпечки.

Цэлингзар сказал:

— И все же я знаю, как я высок, — и сделал выразительный знак, указав на свою голову. Все сидели молча и неподвижно.

— Я один раскладываю пасьянс. Сидя на этой колоде, говорю вам: я ускользнул от многих: от тетки, от теток, от Лоэ, от старой фройляйн, от Августа, от поэта, от самого себя. А тому, чего я больше не скажу, надо учиться, больше, нежели чему бы то ни было. Так мы пользуемся жизнью, которую чует пес Альф под елью и которой живут Бубу. Бубу ходят по земле и ищут себе подобных, боясь не найти их. Всеобщее начало есть боль, ощущаемая напрасно. Это — безотчетное ощущение, что огорчает меня. Границы слишком раздвинуты.

Мария Ноймайстер легко, играючи переносит кастрюли на плиту. Она сводит разрозненное и независимое. Фазан взлетает с верхушки лиственницы, трюфели прячутся в земле, дикая утка таится в камышах. Мария Ноймайстер творит по наитию, она снимает тушки с вертела, сдабривает специями, укладывает в утятницу, в меру заливает мясным желе и испанским соусом, осторожно подкисляет лимонным соком и все вместе доводит до кипения. Она укладывает мясо на рисовое ложе, сверху — утиные грудки, между ними — ломтики трюфелей. Остается придать блюду жировой лоск и в горячем виде подать на стол.

— То, что происходит на кухонной плите, не поддается объяснению, рецепт возникает в процессе поварского действа. День изо дня повторяется одно и то же, а те рецепты, которые в конце концов определяют меню, не извлекаются из какого-то золотого ларца, они здесь, они слагаются над очагом...

Цэлингзар вернул на кухню поваренную книгу Марии Ноймайстер. Книга называлась «О духе кулинарного искусства» и была подарком герцогини. Мария Ноймайстер никогда не читала ее.

Цэлингзар вскочил на ноги, подошел к печи, открыл дверцу топки и бросил книгу в огонь.

— Употребление рецептов надо предоставить тем, кто в согласии друг с другом занимается здесь стряпней. Им улучшать их, обновлять, совершенствовать, уточнять и проверять на вкус. Они сходятся в согласном ощущении и, сняв пробу, светятся радостью без всяких громких слов...

В поварню входит Розалия Ранц. У нее в руках корзина, в корзине — восемнадцать жаворонков. Макс Кошкодер изловил их сетью на птичьем дворе князя. Мария Ноймайстер погрузила ладони в теплый ворох птичьих телец. Она говорит:

— Берем жаворонков, ощипываем их, опаливаем, потрошим, вырезаем грудки, снимаем с них кожу и слегка отбиваем тупой стороной смоченного ножа, затем вместе с тонко нарезанными трюфелями окунаем в свежерастопленное масло. Из костей жаворонков варим крепкий бульон, процеживаем его через салфетку, смешиваем с подливой, добавляем нарезанных шампиньонов и даем настояться в тепле на краю печи. В мелкую кастрюлю наливаем соус и взбиваем ложкой до загустения. Присаливаем и ставим в сторонку. Берем грудки и колышем ими над огнем, сцеживаем масло, заливаем соусом, сообразуясь с массой грудок и трюфелей, и еще раз взвариваем их вместе. Все это укладываем в особо выпеченные хлебцы. Горку грудок окружаем гарниром из птичьих головок, глазницы заправляем фаршем, вставляем в них аккуратно вырезанные морковные звездочки. В середину горки втыкаем серебряную шпажку, нанизав на нее петушиный гребень и трюфели.

— Ничто нельзя сварить и состряпать, — сказал Цэлингзар. — Все должно свариться и состряпаться. Истина стряпни — в ее стихии с ее собственным ощущением пропорций и меры. Возможно, существует родовое сходство между процессом, результатом стряпни и стряпухами, но это сходство стирается в субъективной жизни вкуса и в приятных ощущениях вкушающего. Чем больше вы усердствовали прошедшей ночью в восхвалении закусок, чем больше сходились в суждениях, похвалах, восторгах, и чем громче заверяли друг друга в том, что это неповторимое ощущение, тем поверхностнее чувствовали, словно подчиняясь какому-то общему лозунгу, шаблону, униформе, серому однообразию вроде тумана, в котором тонет все.

Между тем кухарки принесли из залы и поставили на стол большие блюда со снедью. Ураниос придвинул их к себе и начал есть. Цэлингзар знал, что Ураниосу хотелось «быть наособицу». Теперь его распирала ярость, заставлявшая съесть то, что стояло ему поперек горла. Ураниос никогда не умел заканчивать, потому что никогда не начинал. Все, что громоздилось перед глазами, он множил в своих картинах, являвших собой чужой мир. Он ненавидел этот мир глазами, иногда любил его руками. Он не отказывался от него, а когда, казалось бы, отказывался, ждал гнева, чтобы вновь повернуться к нему.

Над Ураниосом сбегались дуги сводов. Его окружали толстые, белые, сырые стены. Он пыхтел, в бороде застревали комки и крошки.

Заслышав крик петухов на птичьем дворе, князь покинул поварню. Розалия Ранц открыла ему дверь. Первый из философов подсел было к Ураниосу, но когда герцогиня и прочие господа встали, так как за ними пришел священник Иоганн Вагнер, философ решил отправиться с господами в часовню.

Гости философов сели в экипажи, стоявшие перед замком. Фриц Целле нарисовал на парадной двери крест. Паула сказала Фрицу Цану, что для нее теперь загадка, почему замок четырехугольный.

— Так или иначе это должно было состояться, — заметил Бубу Цэлингзару, собираясь вместе с супругой в сенной сарай, который первый философ выбрал в качестве приюта для себя и своих собеседников. Цэлингзар возразил: его-де никто уже убедить не может. Ему ненавистна вера в то, что кто-то знает нечто. Он вообще не хочет больше проверять чужие конторские книги, но есть надежда, что их упразднят.

Распрощавшись, он побрел вдоль стены кухни и остановился перед окном. Посреди поварни, утопая в чаду, сидел жующий Ураниос с красным лицом и, не отрываясь от еды, что-то громко внушал кухаркам. Он кричал, что будет есть до тех пор, пока не слопает весь скандал. Ни одну из них он рисовать не желает, пусть хоть все стены холстом обтянут, пусть хоть ведра красок принесут, он не оставит здесь ни следочка, он лишь сотрет все следы.

Цэлингзар отошел от окна. Ему не хотелось быть зрителем. Он хотел забыть все, что было внутри и снаружи, или очистить все от образов и слов. Его воротило от маниакального стремления все понимать, от любопытства своих рук, как и от слов герцогини, утверждавшей, что она ищет душу мира. Он шел через двор к заднему крыльцу замка. Он страдал от необходимости говорить «заднее крыльцо», и «парадные двери», и «кухня внизу», и «господские покои наверху». Он видел Греса, распластавшегося над клоакой. Он слышал колокольный звон, а затем — молитвенное бормотание. Он видел кровлю сенного сарая, ель, под которой собирались философы, упиравшуюся в самое небо.