Авиньонский квинтет. Себастьян, или Неодолимые страсти - Лоуренс Даррелл Страница 15

На самом деле, ему самому хотелось посмотреть на нее, прочитать по ее глазам, в каком она состоянии. Они молчали.

— Включить?

Она молчала, стояла и молчала, так что он сунул руку в карман, намереваясь вынуть фонарик, который заодно служил брелком для ключей. Подняв фонарик над головой, словно шланг душа, он нажал на кнопку, и свет полился вниз, а сам он поднял голову. У нее как будто перехватило дыхание.

— Ты совсем не похож на себя. Совсем не похож.

Аффад огорчился и немного удивился, потому что она говорила словно о ком-то другом и с кем-то другим. Неожиданно у него появилось ощущение, будто он изображает кого-то, кого не только не знал, но и никогда не видел.

— Как вас зовут? — спросила Лили властно и твердо, отчего ему стало не по себе, ведь неприятно, когда тебя уличают во лжи.

— Ты знаешь, — ответил он. — Ты должна знать, Лили!

Она разразилась слезами, но ненадолго; и вдруг как будто выключила слезы, тыльной стороной ладони вытерла глаза и после этого робко произнесла:

— Я забыла. Очень давно ни с кем не разговаривала, памяти не стало.

Взгляд, исполненный невыразимой печали, сменился взглядом жадного ожидания. Она взяла его за запястья и легонько потрясла их.

— Я должна вспомнить? — медленно проговорила она.

Он кивнул.

— Да, Лили, вспоминай.

Она склонила голову на грудь и погрузилась в свои мысли. Потом негромко фыркнула и произнесла:

— Это как будто гигантский кроссворд, только вместо слов звуки и цвета!

Аффаду стало ясно, что она говорит о реальности, и он ощутил свою беспомощность, отчего ему стало смертельно грустно.

— О Боже, ну почему ты не можешь вспомнить? Неужели ты не помнишь, как уронила корзинку и все яйца разбились, — все до одного?

Лили изумленно вскрикнула, совсем по-юному, восторженно, и запрокинула голову, произнося не дававшееся ей слово:

— Себастьян! Наконец-то я вспомнила. Ах, милый! Не понимаю, как я могла забыть?

Теперь, в его объятиях, она расплакалась по-настоящему; ее хрупкость стала еще заметнее из-за напряжения, которое она ощутила, словно электрический ток пробежал по ней, подобно тому как ветер бежит по листве. Аффад нежно обнимал ее, испытывая жалость и яростное желание попросить у нее прощения за несовершенный мир, который отобрал у нее разум, но не лишил (в своей жестокости) способности любить! Он беззвучно застонал, хотя и знал, как это глупо. Человек всегда чувствует, что обязан вылечить весь мир. И его надо винить во всем, во всех грехах. Вероятно, подумалось ему, это все же своего рода ложная гордость.

Ему было ясно, что в данный момент всего важнее придать ей уверенности в себе, поэтому, стараясь не испугать ее, он сел на песок перед хижиной и убрал фонарик обратно в карман. Помедлив в нерешительности несколько мгновений, она тоже села. Вот так они сидели на песке лицом к лицу, словно арабские дети. У нее несколько выправилось дыхание, перестали дрожать пальцы, и он решил, что может рассказать ей о приключениях, случившихся с ним после того, как они виделись в последний раз. Он ничего не пропустил, открываясь в своих чувствах к Констанс, и ее это тронуло, потому что она явно подавила рыдания и с жалостью коснулась двумя пальцами его запястья. Аффад сказал, что Констанс должна осмотреть их сына и, оценив его состояние как врач, решить, какое выбрать лечение, если оно требуется. Пока он это говорил, Лили качала головой из стороны в сторону, словно уже все решила и оставила всякую надежду на лучшее.

Потом он сказал:

— Я получил распоряжение насчет себя, тебе ведь известно, я давно его ждал — теперь кости брошены, хотя пока еще мне неизвестны подробности. Но это наверняка наше последнее свидание. Я должен поблагодарить тебя за все, за то, как ты была снисходительна к моим недостаткам. Не твоя вина, что все сложилось так, как сложилось.

О, Боже! Это была правда, но прозвучала она до ужаса прозаично, выраженная в словах; какого черта он пустился в раскаяние? Разве это его вина? Лили словно бабочка, рожденная с одним крылышком, — если бы не это, она была бы самим совершенством. Неодолимое препятствие встало на их пути — или они сами изменились? Она могла бы долго сидеть вот так в темноте, одну жизнь, потом другую, глядя на дыру в пространстве от начала до конца времен. Мысленным взором он увидел ее будущее, которое она проведет во тьме, — словно она стояла на мостике парохода, а пароходом была ночь, медленно плывущая в абсолютной тьме к неведомой цели куда-то еще дальше в темноту.

— Что ж, — наконец смиренно произнесла она. — Тебе пора идти. Нам пора идти.

Она вздохнула, словно обремененная всемирной скорбью, и опять сочувственно умолкла, все еще касаясь пальцами его запястья. Прошло много времени, прежде он встрепенулся и встал на ноги. Они обнялись и долго не разнимали последнего в их жизни объятия. Потом поцеловались. Аффаду показалось, что он целует тряпичную куклу. Потом он ушел.

Обратно по пустыне измученный Аффад ехал в подавленном состоянии, радуясь лишь маленькому радио, сопровождавшему его печальные размышления монотонными арабскими мелодиями, которые будут вечно разматывать витки в четверть тона на фоне лунной ночи. Фарами он потревожил жителей пустыни — кажется, зайцев? Они так быстро умчались во тьму, что он даже не понял, кого спугнул. Потом появился нагоняющий тоску хромированными страстями, алчностью и скукой город! Музыка, лившаяся из радиоприемника, подчеркивала удушающее однообразие города, которому не давали разрастись две наступающие на него пустыни! Хорошо бы побыстрее уехать. Неожиданно он выключил радио, позволив свистящей тишине пустыни заполнить салон автомобиля. Было уже поздно. Мучительные размышления истощили Аффада. Дом стоял темный, лишь в холле горел свет. Аффаду стало грустно и одиноко. Не раздеваясь он улегся на кровать и тотчас заснул. Разбудил его негромкий стук в дверь — Сайд принес утреннюю чашку чая. С удовольствием выпив чай, Аффад долго стоял под горячим душем, прежде чем спустился вниз, где его уже ждал завтрак, накрытый возле фонтана с перешептывающимися струями, в котором плавали кувшинки.

В десять часов зазвонил телефон, и несколько раздраженным тоном принц спросил, куда он, черт подери, подевался, «потому что я пытался вчера вечером дозвониться до вас, но никто не отвечал». Аффад сказал, где он был, но его заинтриговала озабоченность в тоне принца, и он забеспокоился, когда тот сказал:

— Вчера я почти весь день звонил в Женеву — вы ведь представляете, как это трудно с нынешней связью, — хотел выяснить насчет письма. Оно было отправлено в вашу контору, а оттуда Кейд отнес его в больницу, решив, что вы у Обри, но вы к этому времени уже ушли. Теперь самое смешное: Обри отдал письмо Констанс, считая, что она уж наверняка встретится с вами, но вы не встретились, или она забыла о письме. Так или иначе, письмо как будто должно быть у нее, и я беспрерывно звонил ей в больницу, но мне удалось связаться только со Шварцем, который сообщил, что она взяла отпуск, так как ей необходимо было отдохнуть. О письме ему ничего неизвестно. Скорее всего, оно еще у нее.