Кабала - Александр Потемкин Страница 15

Изложив профессору окончательное решение, я спросил:

— Уважаемый господин Кошмаров, какова же тема исследований? Каким аспектом взаимоотношений этих двух лиц — чиновника и осужденного — интересуются организаторы эксперимента?

— Мой друг, вы знаете, что я обладаю способностями заглядывать в будущее, а порой и создавать его. Давеча разразился спор между мной и высшими представителями Этой партии. Я отстаивал довольно банальную точку зрения, что на поведенческую ментальность всякого животного, включая человека, влияет прежде всего генетическая программа, заложенная в нем. Если же формирование сознания происходит путем навязанной пропаганды, в итоге формируется низкокачественный материал. Оппоненты же отчаянно доказывали обратное: дескать, человек ведет себя, исходя из мировоззренческой базы, полученной пропагандистским путем, а также под влиянием окружающей действительности. В этой гипотезе прослеживаются следы большевистского представления о разуме, убежденность в возможности активного воздействия агитационного слова.

— Я так представляю себе, что Эта партия размечталась возобновить идеологические атаки на граждан своего отечества, до конца не понимая всю несостоятельность попыток видоизменить сознание с помощью медиаактивов. Поэтому мы и договорились провести исследование. Я оставляю вас таким, какой вы есть и каким можете быть в этих двух ипостасях. Они же, видимо, собираются на вас влиять с помощью самых различных ухищрений. Арсенал факторов воздействия обширнейший: вся властная рать на службе. Да, кстати, как вам понравился прежний эксперимент? Когда мне пришлось влить в вас кровь нескольких национальностей? Ведь здорово было? Я за вашим поведением регулярно наблюдал и получил большое удовольствие. Ну а вы как?

— Неплохо, но в следующий раз я вам другой коктейль подскажу. Я так понимаю, что вы работаете над созданием нового русского генотипа?

— Именно так!

— Неплохая идея. Пора, пора нас усовершенствовать, забуксовал наш этнос. Только к власти, деньгам и сексу тянется. Надо вмешаться. Так что я готов на новые опыты.

— Превосходно. Но этот-то что, начинаем?

— Он не без сомнения всмотрелся в меня.

— Пожалуй… Только при условии, что у меня всегда будет в достатке продукт маковой головки… — Я стал медленно проваливаться в собственную глубь…

Они падали на меня с потолка, быстренько пробирались за зэковский китель, усаживались на едва заметные выпуклости грудной клетки и совершенно бесшумно тянули из меня кровь. Я ничего не чувствовал, а лишь понимал, чем они заняты. Надо сказать, что я уже давно свыкся с положением жертвы, и это, на посторонний взгляд, унизительное обстоятельство не вызывало у меня никаких протестов.

Ну да, клопы пьют кровь, что же тут необычного или даже возмутительного, ведь все вокруг ее пьют, — размышлял я. — Что тюремные охранники, что прокуроры по надзору, что судьи, что адвокаты… А что, пресса ее не пьет? Гинштейнов, Мралаулов, например? Все тянут жилы, упиваясь кто каплями, а кто глотками голубой крови Петра Парфенчикова. Уж, видимо, рожден я для услады чужой плоти, да и вены у меня соблазнительные, их голубые линии на бледном теле у многих вызывают зверский аппетит. Порой разденут, когда в камере шмон проводят, и такими страстными глазами окатывают мою исхудавшую плоть, с таким трепетом ощупывают меня, что невольно и основательно убеждаешься: не только клопов интересует моя кровь.

Возможен и другой поворот: сами-то они не хотят признавать себя маковыми пленниками и дурят себя надеждами, что опийной зависимости за собой не замечают. А кровь-то моя — разве она не маковая? Разве не способна она взбудоражить сознание? Вон даже клопы минут пятнадцать— двадцать упиваются ею, а потом, напрягая последние силы, спрыгивают на пол и словно мертвые лежат в кайфе более суток. Понимая их состояние, я стараюсь обходить их. А если их так много, что даже ступить негде, то беру листок бумаги и отодвигаю их наркотизированные тельца под кровать, чтобы не раздавить ненароком. Да, паразиты, но ведь живые существа и упрямые до жизни. А сколько они возьмут у меня? Пять — десять граммов? Что, жалко? Если не я их угощу, то кто же поделится с ними пищей?

В тюремных застенках народ жестокий, к сантиментам не привыкший. Сострадание к живому за счет собственных ресурсов у него вытравлено, затушевано нерадивой судьбой. Каблук, кулак, камень, крепкое словцо разом прекратят посягательства на любой вид собственности.

Мою камеру называют клоповником. Облюбовали ее эти твари. Да и мне хорошо. В одиночке хоть с кем-то надо общаться. А то совсем закиснешь. Правда, опий у меня нынче отменный, две ложки держат и вдохновляют целый день. А если желаешь совсем сойти с ума, то три ложки — и буквально витаешь в облаках. Он нежно, восторженно вымогает зависимость и покоряет, пленяет усладой. В перерывах, во время кумара, хочется на кого-то без злобы поворчать или разбросать по стенкам безадресные ласковые слова. Эхо доносит их, и на душе теплеет. Это ведь чисто человеческое состояние. Впрочем, все человеческое становится мне более и более чуждым. А как же иначе? Срок, проведенный под замком, берет свое.

Недавно назначили нового начальника тюрьмы. Мой полный тезка: тоже Петр Петрович Парфенчиков! И какое странное оживление на киче началось, но не столько среди заключенных, сколько среди персонала. Возмутителем спокойствия стал именно новый начальник. Как активный член Этой партии он принялся создавать в изоляторе партийную ячейку. Уже поговаривают, что скоро вовлекут в партийную жизнь и нашего брата. Мы-де тоже понадобимся для особой национальной миссии. Мне-то все равно, никакой косточкой из той жизни меня не заманишь, я совершенно абстрагировался от реальности и ничто, кроме производного от маковой головки, меня заинтересовать не сможет. Но новому начальнику удалось возбудить у надзирателей неслыханный интерес к партийной деятельности. Эти вздорные чувства появились у них не как реакция на какие-то ведомственные циркуляры, тайные постановления, указы или передовицы в федеральной печати, а под влиянием красноречивого дара начальника, его феноменальной гипнотической способности убеждать. Вот что послужило коренному изменению взаимоотношений между каторжанами и надзирателями, впрочем, может быть, и во всем сообществе за оградой, до которого мне не было никакого дела…

Загромыхал засов, заскрежетал ключ, дверь отворилась, и на пороге появился корпусной прапорщик Неелов.

— Хватит кормить клопов, — начал он с видом человека оскорбленного в лучших чувствах. — Вставай! Наступает новая жизнь. Учись привыкать к ней, иначе не протянешь! Отныне тебе следует оказывать материальную помощь нашей партийной организации. На что способен? Не заливай только байки о бедности. Знаем, как ты по столице деньги расшвыривал. Сколько дашь?

— Начальник, — захныкал я. — Пятнадцать долларов в месяц я и так даю — каким же образом увеличу платеж, находясь под замком? Откуда у Парфенчикова могут быть деньги, если он уже семь лет сидит в крытой тюрьме?

— Тебе запрещено произносить эту фамилию. Твоя камера номер 57! Так и называй себя — пятьдесят седьмой. Да и что мне твои крохи? Американская валюта все время теряет цену. 400 рублей… Смешно! Если денег в партийной кассе в ближайший четверг не окажется, буду вынужден спустить тебя в карцер. Потом еще ниже, в КУР. Там-то ты и загнешься… Давай деньги, пятьдесят седьмой, и нечего лясы точить!