Абсурдистан - Гари Штейнгарт Страница 15

— Вот о чем я и говорю. — Руанна обводит все это взглядом, вдыхая местные запахи. — Южный Бронкс. Форт Апач, Миша. И ты говоришь, что это просто обычные люди?

— Наверное, — отвечаю я. — На самом деле я не очень-то много общаюсь с обыкновенными людьми. Они смотрят на меня так, словно я какой-то уродец. А вот когда я еду в Нью-Йорке на метро, то на меня смотрят с почтением из-за моих размеров.

— Это потому, что ты выглядишь как звезда рэпа, — говорит Руанна, целуя меня.

— Это потому, что я действительно звезда рэпа, — отвечаю я, облизывая ее губы.

— Ведите себя прилично, — плюется в нашу сторону проходящая мимо старушка.

Руанне приходилось сталкиваться с насильственной смертью, так что когда папу взорвали на Дворцовом мосту, она не миндальничала со мной, чтобы я не раскисал.

— Ты должен щелкнуть, хрустнуть и выкарабкаться из этого, — сказала она мне, крепко взяв за нижний подбородок и щелкнув пальцами другой руки.

— Как американский попкорн, — улыбнулся я.

— А я что говорю? Ты звонил своему психо-дудл-ду?

— Он весь месяц будет на конференции психиатров в Рио.

— Нет, ну за что только ты платишь этому мудаку? Ладно, я займусь тобой сама. Снимай-ка их. Покажи мне, что у тебя есть для мамочки.

Я расстегнул молнию своего спортивного костюма «Пума» и улегся на кушетку, с трудом приняв такую позу, как во время сеанса у психоаналитика. Поскольку у меня такая толстая шея, я страдаю от невероятно громкого храпа и остановки дыхания во сне. Становится еще хуже, когда я сплю на спине, так что когда рядом со мной спит Руанна, она инстинктивно поворачивает меня на бок своим мускулистым бедром. Видеокамера, вероятно, записала бы ночью что-то вроде постмодернистского подводного балета.

— Перевернись, — приказывает Руанна. Я ложусь на живот. — Молодец.

Она кладет руки на то, что я называю моим «токсичным горбом» — он черный, с плохим кровообращением. Это памятник бездействию, выросший за два года моей ссылки в России и вобравший в себя весь мой гнев. Когда Руанна начинает месить этот горб своими толстыми пальцами, я постанываю от восторга:

— О, Рови! Не оставляй меня. О, Рови! О, любимая. Не уезжай.

Печаль вылилась из моего токсичного горба и затопила кровеносные сосуды, погребенные в моем теле, как Трансатлантические кабели. Я вспомнил залитое слезами лицо моей мамы после того, как она потеряла меня на вокзале и думала, что меня украли подлые цыгане и съели. «Я бы покончила с собой, если бы с тобой что-нибудь случилось, — сказала мама. — Я бы бросилась в море со скалы». Конечно, мама постоянно лгала мне, как делают все матери при ужасном общественном строе, чтобы избавить своих детей от ненужных страданий. Но я знал, что в тот момент она говорила правду. Она действительно покончила бы с собой. Вся ее жизнь была сосредоточена на мне. Девятилетним ребенком я воображал себе близкую кончину своих родителей, предугадав их смерть — в больничной палате от рака, в пламени взрыва, — и запрятал это прозрение глубоко в душе.

— Ты неправильно дышишь, дорогой, — сказала Руанна. Мысль о неминуемом одиночестве застряла у меня в горле как куриная кость. У меня начались проблемы с дыханием. — Делай, как я, — приказала Руанна. Она медленно вдохнула воздух, задержала дыхание, затем сделала выдох над моим левым ухом. Теперь ее дыхание благоухало еще и сметаной и сливочным маслом, характерными для русской кухни. Ее груди, схваченные чем-то вроде широкой летней банданы, касались моего токсичного горба.

— Я так сильно тебя люблю, — сказал я. — Я люблю тебя всем, что у меня есть.

— Я тоже тебя люблю, — сказала Руанна. — Ты справишься с этим, бэби. Нужно иметь веру.

Вера была одной из характерных черт Руанны. В крошечной квартирке ее семьи на углу Вайз и 173-й в Бронксе было полно керамических мадонн с оливковой кожей, нянчивших прелестных младенцев Иисусов, — точно так, как пятнадцать плодовитых женщин этого дома нянчили своих новорожденных Фелиций, Ромеро и Клайдов, — и повсюду грудное молоко и тихий американский разор. В конце семидесятых, когда Руанна была совсем малышкой, их дом в Моррисании подожгли ради получения страховки. Однажды днем им под дверь подсунули анонимную записку с угрозами, а к вечеру явились снимать в квартире электропроводку и сантехнику. Мама Руанны завернула ее в одеяло, чтобы защитить от зимнего холода, а к ночи их здание вспыхнуло, превратившись в пылающий факел вместе с другими зданиями у северной излучины реки Гарлем. С тихой покорностью бедняков они отправились в приют для бездомных, который порекомендовали им родственники, оказавшиеся в таком же положении. В конце концов какие-то методисты завоевали их доверие. Они подыскали работу ее матери — она стала мести улицы; одна из более молодых и мобильных бабушек семейства устроилась продавать мороженое на углу улицы (мужчины давно сбежали, бросив семью). Методисты помогли им написать заявления с просьбой предоставить новое государственное жилье, которое тогда черепашьими темпами строилось в Бронксе. К девяностым годам семья Руанны пополнила ряды низов среднего класса. И тут появился я, «богатый русский дядюшка, посланный Богом», который принял такое горячее участие в развитии их дочери. Правда, они понятия не имели, кто из нас кого спасает.

— Я знаю, ты в большом горе из-за твоего папы, — сказала Руанна, массируя мне горб, — но я должна сказать, что он не очень-то хорошо с тобой поступил.

— Он недостаточно меня любил? — спросил я.

— Он тащит тебя в Россию, а потом убивает этого хлыща из Оклахомы, и теперь ты не можешь уехать. Пусть моя семья долбаная, но по крайней мере мы думаем друг о друге. Когда я сказала моей маме, что ты еврей, не методист, она ответила: «Отавное, чтобы он с тобой хорошо обращался».

— В России все иначе, — сказал я, целуя Руанне руку. — Здесь ребенок — всего лишь продолжение своих родителей. Нам не разрешают думать или вести себя иначе, чем они. Все, что мы делаем, должно вызывать у них гордость и приносить им радость.

— Ничего себе! А почему бы тебе не сделать то, что вызовет гордость у тебя и сделает счастливым? И почему бы не оставить в покое твоего покойного отца?

— Ты знаешь, что бы я тогда сделал, дорогая? — спросил я.

— Ты хочешь меня трахнуть?

— Я хочу заняться стиркой.

Как все еврейские мальчики, выросшие в России, я привык к тому, что обо всех моих потребностях (кроме одной) заботится мать. Однако после того, как Руанна поселилась на моем гигантском «чердаке» в Нью-Йорке, она приобщила меня к стиральной машине. Сначала я настаивал на том, чтобы наши носки и белье стирала профессиональная прачка, но Руанна показала мне, что есть нечто простое, методичное и приятное в том, чтобы делать это самому. Она научила меня разбираться в температурах и стиральных порошках, а также показала, как стирать вещи, требующие бережного обращения. После того как сушилка переставала вращаться, Руанна скатывала наши носки вместе. Она делала из них идеальные маленькие шарики, и, когда мы приходили домой, было так приятно раскатать носки и надеть теплую свежую пару. Носки, выстиранные самостоятельно, всегда будут ассоциироваться у меня с демократией и с главенством среднего класса.