Человек не отсюда - Даниил Гранин Страница 15

Во что обходится Победа

Однажды, было это давно, тридцать с лишним лет назад, я возвращался из Кубы и застрял в Амстердаме. Меня пригласил тогдашний посол СССР Пономаренко быть его гостем в ожидании рейса на Москву. Два дня я провел с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко. Первый вечер он водил меня по городу, расспрашивал про мою солдатскую войну, присматривался ко мне. Во второй вечер разговорился сам. В годы Великой Отечественной он руководил партизанским движением. Должность его называлась — начальник Центрального штаба партизанского движения. Будучи близок к Ставке Верховного, встречаясь с командующими фронтов, он много узнал. Попав в Голландию, он начал работать над историей Великой Отечественной войны. Поставил он себе задачу совершенно необычную по тем временам, я бы сказал, крамольную, поэтому взял с меня слово помалкивать. Он рассматривал историю военных операций с точки зрения потерь воюющих сторон. Оценивал действия наших армий, командующих по потерям, которые они несли. Успех продвижения, с учетом того, во что это обошлось — убитыми, ранеными. При таком подходе, как убедился Пономаренко, совершенно иначе выглядят наши прославленные полководцы.

Признаюсь, подобные рассуждения поразили меня. Всю войну, а я провоевал почти все четыре года, я провел в твердом убеждении, что защищать рубеж надо до последнего человека, не считаясь с потерями, двигаться вперед, наступать надо любой ценой. Главное было выполнить приказ, не важно, что это будет стоить.

И после войны мы все годы жили, упоенные Победой, оценивать же ее в жертвах считалось чуть ли не кощунством. Когда Булат Окуджава пел:

Нам нужна одна победа,

Одна на всех,

мы за ценой не постоим… —

в этом была великая правда той нашей поры, так мы продолжали думать, поскольку наши генералы, наши начальники потерь не считали, Победа все спишет и, как нам доказывали, она, мол, окупит любые потери. Сейчас упрекают Окуджаву за эти строчки; но те, кто воевал, те пели и допевают эту песню с гордостью. В том-то и ужас был, что мы, солдаты, которыми жертвовали, которых бросали в бой не считая, мы принимали эту подлую арифметику как неизбежную.

Не знаю, дописал ли П. К. Пономаренко свою историю войны, какова судьба ее. По-моему, она не дошла до печати. Но с того часа я по-иному стал видеть собственную войну, пусть малый ее участок, извилистую трассу моего отступления, а потом и наступления. Увидел совсем по-другому своих ротных, своих комбатов, полковников, геройских командиров, увешанных орденами, упомянутых в приказах Верховного, некоторые отодвинулись в тень, уступили место совсем другим командирам. Тем, кто берег солдата, воевал хитростью, жалел людей, а не снаряды.

1991

* * *

И женщины, и мужчины были крутом того самого призывного возраста, когда обязательно примериваются друг к другу и когда возникают неслышные призывы.

* * *

Если б я знал «до» так же, как моя жена знала «после»!

* * *

Тот, кто понимает, как надо писать, на самом деле этого не понимает. А тот, кто не знает, как надо писать, тот понимает.

* * *

Он сидел смотрел телевизор, потом явился, спрашивает, где мама.

— Ушла в магазин.

— Что ж ты мне не сказал, что она уходит.

— А зачем?

— Я бы поплакал.

Языческие радости!

Эта девка скважина

Ханурик

Смердюк

Смефуечки

Мудошлеп

Шмара

Фря

Шалава

Баба с яйцами

Слаба на передок

Паскуда

Стервец

Шлепало

Небольшое насекомое, то, что в нашем ухе изготовляет букву «Ж».

Трава, деревья и все, что движется между нами в зеленой шерсти земли.

Чурка долбаная

Спирт технический — «хищенка»

«Я люблю тебя, жизнь,

Но не знаю, что это такое»

Рапортун

Хмырь

Он сечет

* * *

Как-то я разговорился с Дорой Абрамовной Лазуркиной, имя хорошо известное в шестидесятые годы. Участница Октябрьской революции, просидела в лагерях свои семнадцать лет. Это она на XXII съезде партии предложила вынести из мавзолея Сталина, ибо он «грубо нарушал ленинские нормы…». Съезд принял ее предложение. Разумеется, все это было заранее с ней оговорено, во всяком случае она пошла на это, а вот когда друзья сообщили ей, что следователь, который избивал ее, пытал, издевался над ней, жив-здоров, благоденствует и хорошо бы подать на него в суд, организовать показательный процесс на всю страну, чтобы осуществилось хоть какое-то возмездие, чтобы какая-то справедливость предстала перед тысячами безвинно осужденных, тех, что возвращались из лагерей, — не согласилась. Таких процессов не было, одни боялись связываться с органами, прокуратурой, другие вернулись сломленными, хотели лишь покоя. Лазуркина же была исполнена боевым духом. Все данные для успешного процесса имелись, но Лазуркина подавать в суд отказалась. Я спросил ее — почему?

— Потому что на таком процессе пострадает авторитет нашей партии, — твердо заявила она.

И ничто не могло переубедить ее, ни разоблачение культа, ни беззакония не поколебали ее веры в правоту дела партии Ленина. Такая религиозная истовость владела ею.

* * *

Считается, что Гоголь знал Россию. Да откуда? Значительнейшую часть своей жизни, в годы расцвета своего таланта, жил он в Италии, а если знал Россию — разве что Петербург да Москву. И вот что примечательно, этого ему хватало, его проникновению в русскую жизнь, причем в провинциальную жизнь. Шло это не от изучения материала, а каким-то своим особым путем, пробивалось через тропы, ведомые его гению. Возможно, глубокое знание предмета — оно порабощает. Гений извлекает правду из малого. Да и не только гений, талант — он тоже не требует «ближе к жизни», эта близость часто мешает. Об этом хорошо писал Варлам Шаламов.

Когда я работал над романом о Петре Великом, меня удручала огромность материала, я понял, что она не даст мне свободы. Однажды я все отбросил и стал сочинять. Поначалу было боязно, я подбадривал себя высказыванием Тынянова: «Писатель начинается там, где кончается документ». Но я и до конца документа не доходил. Я открыл себе область жизни Петра, куда историки не заглядывали, куда они и не хотят, у них на то свои страхи. Сугубо личное: семейные дела, любовные неудачи, причуды характера, обиды и т. п.

* * *

Работая, он не испытывал потребность видеть перед собой будущего читателя, он не имел его в виду, не представлял себе, поймет ли он или не поймет. Он чувствовал себя дирижером, который должен стоять спиной к слушателю, к читателю, и лицом к оркестру, т. е. к своим героям. Перед ним должно происходить действие, вызванное им к жизни, и только это действие поглощало все его интересы и внимание, только это занимало его полностью, без оглядки на читательское мнение, моду, ее запросы. И когда он заканчивал свой рассказ или очерк, его тоже не интересовало, как они приняты читателем, появлялось просто удовлетворение от окончания работы.