Звук падающих вещей - Хуан Габриэль Васкес Страница 15

Я заказал кофе, потом еще раз. Женщина, которая принесла мне вторую чашку, меланхолично вытерла стол вонючей тряпкой, и поставила новую чашку на новом блюдце.

– Что-то еще закажете, сеньор? – спросила она. По ее сухим пальцам с выступающими суставами бежали ниточки сосудов, как грунтовые дороги. От черноватой жидкости в чашке поднимался дымок.

– Ничего, – ответил я и безуспешно попытался отыскать ее имя в своей памяти. Я бывал в этом кафе много раз, с тех пор, как начал работать в университете, но не мог вспомнить имя женщины, которая, в свою очередь, обслуживала здесь столики всю свою жизнь.

– Могу я спросить вас кое о чем?

– Попробуйте.

– Вы знаете, кем был Рикардо Лаверде?

– Это как посмотреть, – ответила она, вытирая руки о фартук одновременно торопливо и скучающе. – Клиентом?

– Нет, – сказал я. – Может, и был, но я не об этом. Его убили вон там, на другой стороне площади.

– Ах, вот вы о чем, – протянула женщина. – А давно?

– Два года назад, – сказал я. – Два с половиной.

– Два с половиной, – повторила она. – Нет, не помню, чтобы там кого-то убили два с половиной года назад. Простите.

Я подумал, что она лжет. Разумеется, у меня не было никаких доказательств, а мое скудное воображение не находило причин для ее лжи, но мне казалось невозможным, чтобы кто-то забыл столь недавнее преступление. Либо Лаверде умер, а я пережил агонию, лихорадку и галлюцинации, но от всего этого не осталось и следа в целом мире, в прошлом или в памяти моего города. Почему-то это меня беспокоило. Думаю, как раз тогда я что-то решил или почувствовал себя кое на что способным, хотя и не помню слов, с помощью которых это решение обрело форму.

Я вышел из кафе, повернул направо, стараясь держаться как можно дальше от злополучного угла, пересек Ла-Канделарию и зашагал туда, где Лаверде жил до того самого дня, когда его застрелили.

Богота, как и все латиноамериканские столицы, город быстрый и меняющийся, нестабильная стихия семи или восьми миллионов жителей: если здесь надолго зажмуриться, то, снова открыв глаза, вполне можно оказаться совсем в другом мире (на месте вчерашнего шляпного магазина теперь скобяная лавка, а там, где недавно была обувная мастерская, продают лотерейные билеты), это как если бы весь город был декорациями из шоу розыгрышей, где жертва заходит в туалет ресторана, а возвращается – и обнаруживает себя не в ресторане, а в гостиничном номере. При этом в любом латиноамериканском городе есть хотя бы одно место, которое существует вне времени и остается неизменным, даже когда все остальное преображается. В Боготе это район Ла-Канделария.

На улице, где жил Рикардо Лаверде, находилась все та же типография на углу, с той же самой вывеской над дверью и теми же приглашениями на свадьбу и визитными карточками, которые висели там как реклама и в декабре 1995-го; стены, которые тогда были обклеены плакатами из дешевой бумаги, два с половиной года спустя покрылись другими плакатами того же размера и из той же бумаги, желтоватыми прямоугольниками объявлений о похоронах, или боях быков, или выдвижении кандидата в Совет, и единственное, что в них изменилось, так это имена. Все остальное осталось прежним. Здесь реальность приспосабливалась – что случается нечасто – к нашей памяти.

Дом Лаверде остался в точности таким же, как и в моей памяти. Лента облицовочной плитки на стене раскололась и напоминала беззубый рот старика; краска на входной двери облупилась на уровне ног, а древесина растрескалась: так бывает, когда кто-то входит с тяжелыми сумками и придерживает дверь ногой, чтобы не закрылась. Но в остальном все было по-прежнему, по крайней мере, мне так казалось, пока звук звонка раздавался в глубине дома.

Мне никто не открыл, я отступил на два шага назад и посмотрел наверх в поисках признаков жизни. Их не было: основание телевизионной антенны на крыше обросло пятном мха, там резвилась кошка, вот и все.

Я уже собирался сдаться, как почувствовал движение по ту сторону двери. Ее открыла женщина.

– Чем могу помочь? – спросила она. Единственное, что пришло мне в голову, прозвучало очень неуклюже:

– Я был другом Рикардо Лаверде.

На ее лице появилось выражение недоумения или подозрения. Женщина говорила недружелюбно, но без удивления, как будто ждала меня:

– Мне сказать больше нечего. Все это было давно, и я уже все рассказала журналистам.

– Каким журналистам?

– Да были недавно, я им все и рассказала.

– Но я не журналист, – сказал я. – Я был другом…

– Я уже все сказала, – повторила женщина. – Вы только и делаете, что ищете всякое свинство, и не держите меня за дурочку.

В этот момент за ее спиной возник мальчишка, пожалуй, слишком большой, чтобы ходить таким чумазым.

– Что случилось, Консу? Что надо сеньору?

Он подошел ближе к двери, и при свете стало очевидно: над губами была не грязь, а пробивающийся пушок усов.

– Он говорит, что был другом Рикардо, – тихо сказала Консу. Она осмотрела меня с ног до головы, и я проделал с ней то же самое: она была толстой и невысокой, волосы собраны в пучок, который выглядел не седым, а словно разделенным на черные и белые пряди, как шахматная доска; на ней было черное платье из какого-то эластичного материала, облегавшего ее формы так, что вязаный шерстяной пояс тонул в рыхлой плоти ее выступающего живота, а спереди был завязан на узел, похожий на жирного белого червяка, вылезающего из пупка. Она что-то вспомнила, или мне так показалось, и на ее лице – в складках ее лица, розовых и потных, как будто Консу только что занималась тяжелым физическим трудом, – появилась жалобная гримаса. Шестидесятилетняя женщина вдруг превратилась в огромную маленькую девочку, которой не дали пирожное.

– С вашего разрешения, сеньор, – сказала Консу и стала закрывать дверь.

– Постойте, – попросил я, – позвольте мне все объяснить.

– Уходите, – сказал юноша. – Здесь ловить нечего.

– Мы с ним были знакомы, – настаивал я.

– Я вам не верю, – сказала Консу.

– Я был с ним, когда его убили, – сказал я тогда. Я поднял рубашку и показал шрам на животе. – Одна из пуль попала в меня.

Шрам произвел впечатление.

* * *

Я долго рассказывал Консу, как мы встретились с Лаверде в бильярдной, о Доме поэзии и о том, что произошло потом. Обо всем, что рассказывал мне Лаверде, хотя я до сих пор не понимаю, зачем он рассказал мне все это. Я также упомянул о кассете, о горе, которое охватило Лаверде, когда он ее слушал, о приходивших мне в голову версиях относительно ее содержания, что же там было такого, что могло так подействовать на взрослого и всякое повидавшего человека.

– Даже не могу себе представить, – сказал я. – Клянусь, я пытался, но не могу. Ничего не приходит в голову.