Loveстории - Галина Щербакова Страница 15

В общем, приволок меня на лавку один мужчина, а сидел совсем другой… Обмякший, огрузший, тухлый. И эта моментальность перехода меня, можно сказать, доконала.

– Все мои яички побились, – сказала я, вынимая пакет с болтушкой.

Потом я встала и легкой походкой (старалась!) отнесла пропавший продукт в мусорный контейнер.

– Зачем же так? – закричал Володя. – Их же можно использовать в тесте! Или в омлете!..

А чего я ждала? Какого поворота любви?

Я шла от контейнера еще более легко, уже не прилагая особых усилий, я шла и думала: это у меня кончилось навсегда. Нашей страсти хватило на тактильную связь. Хорошо, что это обнаружилось по дороге, а не доведи Бог до какой-нибудь квартиры с ключом.

Пути Господа неисповедимы. Хотя в данном случае наверняка его упоминание всуе.

Но я вернулась к нему после выбрасывания яичек прямо в объятия и пошло-поехало…

– Меня ты так просто не выбросишь, – сказал он.

– Это я тебя накликала, – ответила я. – Я только не знала, с какой стороны ты явишься.

Наш пожилой грех был очень сладким и никогда таким горьким. Во-первых, во-вторых и в-третьих, некуда было деваться. Была какая-то полуброшенная дача без воды и света, комната в коммуналке с часовой оплатой, мы бренчали случайными ключами, и это была мелодия поражения. Грех был похож на выброшенную на берег огромную медузу, которая плющилась, истекала, жалила, а на ее агонию пялились случайные люди, а дети тыкали в нее палкой.

Мы свято верили в соблюдение тайны, хотя…

Хотя был между нами разговор: а не объявиться ли всему миру и решить эту затянувшуюся проблему раз и навсегда.

– Сколько нам осталось! – говорил Володя, когда разговор этот возникал с его подачи.

С моей подачи возникали более экзотические мысли о всеобщей последующей дружбе, я покрывалась липким стыдом и уже не договаривала до конца.

Поиски выхода успехом увенчались: нам перестали попадаться ключи и сквознячные дачи. Одним словом – медуза на камнях высохла сама собой… Истекла…

За все эти два месяца и четыре встречи Мая из жизни как бы ушла на время. Не звонила, не звала к спекулянтке, я тоже не звонила, не предлагала новый детективчик.

У меня подросли волосы, и я с зубной щеткой в одной руке и драным халатом в другой встала перед мужем, как лист перед травой.

Деля волосы на пряди, муж с удовлетворением

сказал:

– Ничто на земле не проходит бесследно. Ты стала седая бесповоротно.

Он оказался прав: ему на мою бедную голову не хватило краски. Это была хорошая работа для лукавого Тома Сойера: при помощи воды и грубых мазков разгонять невыразимо каштановый цвет на всю возможную широту и долготу. Осторожное капание на голову воды из чайника – такой был дикий метод – и последующее ее стекание по лицу и шее было вполне подходящей пыткой. Зато и слезы, перемешавшись с водой и краской, достоянием широкой гласности не стали.

Муж же… Мазюкал и мурлыкал. Бда-да-да-да, да, бда-да-да…

Интересно, знала ли Мая? И на уровне каких хозяйственно-косметических дел объяснились они с Володей, и было ли у них столь же по-домашнему непринужденно?

Не знаю. Мы перестали звонить друг другу.

Ваву я увидела по телевизору. Это было в тот не к ночи будь помянутый день, когда мы все, утратив всякое представление о добре и зле, возможном и должном, смотрели по телевизору картину по названием «Явление Русской Идиотии народу мира». Я имею в виду расстрел Белого дома. Вавка стояла на мосту с двумя взрослыми близнецами, ела мороженое и криками подбадривала бомбардиров. Телекамеры взяли ее крупно и держали несколько секунд.

Я кинулась к телефону. Трубку сняла Мая.

– Их надо забрать оттуда! – кричала я. – Ты видела, где они стоят?

– Я не смотрю, – ответила Мая. – Это не для моих нервов. А чего ты так волнуешься? Ничего не будет. Это ведь все нарочно. Цирк…

У Маи действительно был абсолютно спокойный голос. Я бы, например, спятила, если б знала, что мои дети там. Во мне плеснулся гнев. Какая наивная дура! Я просто задохнулась от гнева. Но – оказывается – между вдохом и выдохом огромное расстояние, в нем легко поместилось все наше общее с Маей время, не то, в котором финская, отечественная, врачи, космополиты, дыл, бур, убе, щур, целина, космос, сиськи-масиськи, жены президентов в элегантном красном, хождение толпой шириной в проспект, крики свободы из таких глубин потрохов, что собственная глубина кажется невероятной и в нее страшно провалиться, бдения августа и похороны трех красивых мальчиков, пустые прилавки и всюду старухи, старухи, старухи с сигаретами, сигаретами, сигаретами, и крики, и стоны, и эти забитые туго ядра на распотеху миру… Ядра, ядра, ядра… Несть им числа у несчастной России.

…где в этом мире мы с Маей? Но именно сейчас, когда по дури плеснувший гнев, шипя, отполз, как побитая собака, я дохожу своим свороченным умом, что все вышеперечисленное гроша ломаного не стоит по сравнению с нами.

…двумя выросшими девочками, которых судьба зачем-то связала в узел. Чтоб мы поняли… Что?

А потом Мае отрезали грудь и я приехала к ней на Каширку. Мая лежала плоско и улыбнулась мне, как в детстве. Доверчиво и радостно. Володя сидел рядом, и у него тряслись руки. Во всяком случае, налить Мае стакан сока он не сумел, махнул рукой, заплакал и вышел.

– Мужчины не умеют переживать горе, – сказала Мая. – Ты заметила, что они несчастья воспринимают как личную обиду?

– Потому что эгоисты, – ответила я. – Несут всю жизнь себя как подарок… Вот, мол, я, любите меня…

– Он так себя нес? – спросила Мая.

– Майка! – закричала я. – Ты о чем? Нашла время и место.

– А когда же еще? – тихо сказала она. – Сколько у меня времени, чтоб понять… Тебя. Его.

Я кинулась к ней на кровать. Как я рыдала и выла, это надо было видеть, слышать. Володя стащил меня с Маи и дал мне по морде, правильно, между прочим, и сказал, чтоб я уходила и чтоб ноги моей в больнице не было.

Видели бы вы его лицо. Ничего похожего на человека, с которым мы топали по хрусткому перелеску к нашей временной собачьей будке. Просто ничего. С ним ли я шла?

Я брела по скорбному коридору больницы и думала, как бы он себя вел, если бы на кровати плоско лежала я? Как бы вел себя мой муж? Тряслись бы у него руки, наливающие сок?

Гнусно ли это или нормально, но мне хотелось об этом думать. Я двигала нас туда-сюда, туда-сюда… Вот уже не Мая лежит – Володя. Это он, глядя на Маю, говорит:

– Женщины не умеют переживать горе. Впадают в истерику. Посмотри на Майку.

И я буду выводить Маю в коридор, давать ей сердечные капли, пролью их, мы завоняем валерьянкой. И этот запах неблагополучия объединит нас, и мы будем трястись в плаче, прощая друг друга.