Девушка и ночь - Гийом Мюссо Страница 14

4

Эти письма сразили меня, я потерял аппетит и сон. Я был сломлен, подавлен горем, которое сводило меня с ума. Моя успеваемость стремительно катилась вниз, и это тревожило моих учителей и родителей. Подвергшись дотошным расспросам матери, я не нашел ничего другого, как признаться ей в том, что меня угнетало. Я рассказал ей про свои чувства к Винке и письма, которые обнаружил. В ответ она печально сказала, что ни одна девица не стоит того, чтобы из-за нее я забросил учебу, и велела мне живо взять себя в руки.

У меня было предчувствие, что я уже никогда не выберусь из пропасти, в которую угодил. Я даже не мог себе представить, какой кошмар ждет меня впереди.

Честно говоря, я понимал, что Клеман очаровал Винку. В прошлом году он преподавал у меня в выпускном классе. Я всегда считал его неглубоким, хотя нельзя было не признать, что он умел пускать пыль в глаза. В эту пору моей жизни соперничество между нами было неравным. По правую руку от меня стоял Алексис Клеман, двадцати семи лет, прекрасный, как солнце, теннисист-разрядник, который, сидя за рулем «Альпины А310»^[51], цитировал Шопенгауэра в оригинале. А по левую – Тома Дегале, восемнадцати лет, который корпел над высшей математикой, раз в неделю получал от матери шестьдесят франков на карманные расходы, гонял на мопеде «Пежо-103» (хоть и мотор у него сущий зверь) и коротал свой скудный досуг за игровой приставкой «Атари-СТ» – резался в «Игру ударом с центра».

Я никогда не считал Винку своей. Впрочем, Винка была создана для меня так же, как я для нее. Я был уверен, что стану классным парнем – необязательно прямо сейчас. Я предчувствовал, что когда-нибудь переплюну типов вроде Алексиса Клемана, даже если для этого понадобится не один год. А пока в голове у меня вертелись одни и те же картинки: как моя подружка спит с тем малым. И терпеть такое было невыносимо.

В тот день после полудня, когда зазвонил телефон, я был дома один. Накануне, в день официального начала каникул, отец с братом и сестрой улетели в Папеэте^[52]. На Таити вот уже десять лет жили мои дед с бабушкой по отцовской линии, и раз в два года мы встречали у них Рождество. Но в этом году из-за плохой успеваемости мне пришлось остаться дома. А моя мать решила провести зимний отпуск в Ландах^[53] у своей сестры Джованы, которая все никак не могла оправиться после тяжелой хирургической операции. Ехать ей предстояло только на следующий день, а пока она временно исполняла обязанности заведующей школьным городком, стоя у штурвала корабля, захваченного бурей.

Из-за снегопада телефон трезвонил беспрестанно. В те времена в «София-Антиполисе» рассчитывать на машину для посыпания солью обледенелых дорог и снегоуборщик не приходилось. Полчаса назад мать вышла из дома по срочному вызову: на скользкой дороге перевернулся грузовик и перегородил подъезд к кампусу неподалеку от будки охранника. За неимением выбора матери пришлось обратиться за помощью к Франсису Бьянкардини, отцу Максима, и тот обещал приехать как можно скорее.

Я в который раз снял телефонную трубку, подумав об очередном срочном вызове в связи с неблагоприятной метеообстановкой, хотя, быть может, это звонил Максим, чтобы отменить нашу встречу. Субботними вечерами мы обычно встречались в кафе «У Дино» – играли в настольный футбол, смотрели видак и обменивались компакт-дисками, оставив мопеды перед «Макдоналдсом», на автостоянке возле антибского гипермаркета, а потом разъезжались по домам – поглядеть голевые моментики чемпионата Франции в передаче «Жур де Фут».

– Приходи, пожалуйста, Тома!

У меня сердце сжалось в груди. Это был не Максим. В трубке прозвучал чуть приглушенный голос Винки. Я-то думал, что Винка уехала к родственникам в Бостон, но она сказала, что все еще торчит в Сент-Экзе, потому как занемогла, и что ей очень хотелось бы со мной повидаться.

Я хорошо понимал, что мое поведение может показаться жалким, но всякий раз, когда звонила Винка, меня снова и снова окрыляла надежда – и я бежал к ней. Вот и сейчас я клял себя за малодушие и отсутствие самолюбия и сожалел, что не хватает духу прикинуться безразличным.

5

К вечеру ожидалось потепление, а пока стоял собачий холод, к тому же порывами налетал мистраль, поднимавший круговерть мягких снежных хлопьев. Второпях я забыл надеть теплые ботинки или сапоги, и мои кроссовки «Эр-Макс» утопали в снегу. Я продвигался, кутаясь в пуховую куртку и сгибаясь под бившим мне в лицо ветром, как какой-нибудь Иеремия Джонсон^[54], за которым гнался незримый гризли. Хотя я спешил и хотя жилые помещения интерната располагались в сотне метров от служебной квартиры моих родителей, у меня ушло минут десять, чтобы добраться до корпуса Никола де Сталя. В снежной пелене это небесно-голубого цвета здание теперь походило на призрачную серую громаду, окутанную перламутровой дымкой.

В вестибюле было пусто и холодно. Были закрыты даже раздвижные двери, через которые можно было попасть в общий зал. Я стряхнул налипший на кроссовки снег и, перепрыгивая через две ступеньки, взлетел вверх по лестнице. Оказавшись в коридоре, я несколько раз постучал к Винке, однако ответа не последовало. Тогда я толкнул дверь и прошел в освещенную комнату, пропахшую ванилью и ладаном – типичным запахом бумаги для благовонных курений.

Винка лежала с закрытыми глазами на кровати. Ее длинные рыжие волосы, забранные в конский хвост, обесцветились в молочных бликах заснеженного неба. Я подошел к ней, поцеловал в щеку и приложил руку ей ко лбу. Он горел огнем. Не размыкая век, Винка что-то пробормотала в полудремоте. Я решил – пусть поспит, а сам направился в ванную, надеясь найти там жаропонижающее. В аптечке было полно сильнодействующих лекарств – снотворных, транквилизаторов, обезболивающих – и ни одной таблетки парацетамола.

Я вышел в коридор, собираясь постучать в дверь самой дальней комнаты. В дверном проеме показалось лицо Фанни Брахими. Я знал, что на нее можно положиться. Хотя мы с ней не так уж часто виделись с начала учебного года, потому что оба с головой ушли в занятия – каждый в свои, – она была моей верной подругой.

– Привет, Тома! – Она сняла с носа очки.

На ней были драные джинсы, ношеные конверсы и широченный, не по размеру, мохеровый свитер. Ее глаза, всегда лучившиеся добротой, как будто померкли под густо-черными обводами карандаша для бровей. Макияж – яркий, как у музыкантов из группы The Cure, альбом которых как раз крутился у нее на проигрывателе.

– Привет, Фанни! Нужна твоя помощь.