Бессмертники - Хлоя Бенджамин Страница 14

— Джимми Картер! — вопит Милк сквозь рёв толпы, высоко задрав красный рупор. — Ты говоришь о правах человека! В нашей стране пятнадцать-двадцать миллионов геев и лесбиянок. Когда же ты заговоришь об их правах?

Саймон целует Лэнса, виснет на шее у Ричи, охватив ногами его широкую мускулистую талию.

Впервые в жизни Саймон начал ходить на свидания — так он это называет, хотя обычно подразумевается только секс. Есть танцор из клуба «Ай-Бим» и бармен из кафе «Флор», вежливый тайванец, который так шлёпает Саймона, что у того потом долго зад горит. Саймон сильно влюбляется в парнишку-мексиканца, Себастьяна, сбежавшего из дома, проводит с ним три блаженных дня в парке «Долорес», а на четвёртый день просыпается один, рядом валяется мягкая шляпа Себастьяна, зелёная с розовым, — больше Саймон никогда своего мексиканца не видел. Но вокруг столько других: и бывший наркоман из Алапахи, штат Джорджия; и сорокалетний репортёр из «Кроникл», вечно на спидах; и австралиец-бортпроводник — такого огромного члена Саймон даже вообразить не мог.

По будням Клара встаёт в седьмом часу утра, надевает скучный бежевый костюм — жакет с юбкой из комиссионного магазина, таких у неё два — и идёт на работу. Работает она полдня в страховой компании, полдня в зубной клинике, возвращается злющая, и Саймон старается ей не попадаться, пока она не выпьет. Она жалуется на своего начальника-стоматолога, но почему-то срывает злобу на Саймоне, когда тот прихорашивается перед зеркалом или приходит из «Пурпура» — усталый, разгорячённый, весь в потёках лилового грима. Может быть, дело в сообщениях на автоответчике, а они поступают каждый день: слёзные послания от Герти, прокурорские речи Дэниэла, мольбы Вари, с каждым разом всё более отчаянные, — после выпускных экзаменов она перебралась домой.

«Если ты не вернёшься, Саймон, мне придётся отложить аспирантуру. — Голос её срывается. — Кто-то же должен присматривать за мамой. И не понимаю, почему всегда я».

Иногда он застаёт у телефона Клару с проводом, обмотанным вокруг запястья, та умоляет кого-то из родных войти в их положение.

— Они же тебе не чужие, — твердит она потом Саймону. — Рано или поздно тебе придётся объясниться.

Только не сейчас, думает Саймон, в другой раз. Если он с ними заговорит, их голоса вторгнутся в тёплый океан, где он блаженствует, и его, мокрого, задыхающегося, выбросит на берег.

Однажды в понедельник, в июле, Саймон возвращается из академии, Клара дома — сидя на матрасе, играет с шёлковыми платками. За её спиной к оконной раме приклеена фотография бабушки по матери — странной женщины, чей крохотный рост и огненный взгляд всегда внушали Саймону страх. Есть в ней что-то от ведьмы из сказки — нет, ничего зловещего, но она будто не имеет ни пола, ни возраста: не ребёнок и не взрослая, не женщина и не мужчина, а нечто среднее.

— Что ты здесь делаешь? — удивляется Саймон. — Почему не на работе?

— Я ухожу.

— Уходишь? — повторяет Саймон с расстановкой. — Почему?

— Осточертело всё, вот и ухожу. — Клара прячет один из платков в левом кулаке, вытаскивает с другой стороны — платок уже не чёрный, а жёлтый. — Разве непонятно?

— Придётся тебе искать другую работу. За квартиру надо платить, один я не потяну.

— Знаю. Будет у меня другая работа. Для чего я, по-твоему, тренируюсь? — Она машет платком у Саймона перед носом.

— Не смеши меня.

— Да пошёл ты! — Скомкав оба платка, Клара прячет их в чёрный ящик. — Думаешь, ты один имеешь право жить как тебе угодно? Ты трахаешь целый город! Танцуешь стриптиз и балет — балет! — и я ни слова против не сказала. Не тебе, Саймон, меня отговаривать.

— Я деньги зарабатываю, разве нет? Исполняю свою часть обязательств.

— Вам, пидорам из Кастро, — Клара тычет в него пальцем, — на всех плевать, кроме самих себя.

— Что? — Саймон разгневан: впервые он слышит от Клары подобное.

— Сам посуди, Саймон, у вас в Кастро сплошной сексизм! Кругом одни мужчины, а женщины где? Где лесбиянки?

— А ты-то при чём? С каких это пор ты у нас лесбиянка?

— Нет, — отвечает Клара почти с горечью и качает головой, — никакая я не лесбиянка. Но и не мужчина-гей. И вообще не мужчина. Так куда мне податься?

Клара смотрит на него, но Саймон тут же отводит взгляд.

— А я почём знаю?

— Ну а я почём знаю? Если подготовлю свою программу, то хотя бы смогу сказать, что не сидела сложа руки.

— Свою программу?

— Да! — огрызается Клара. — Свою программу! Не понимаешь, ну и ладно. Я и не жду, что ты беспокоишься хоть о чем-то, кроме себя.

— Ты же сама меня сюда вытащила! Думала, так они нас и отпустят, без боя? Разрешат здесь остаться?

Губы у Клары плотно сжаты.

— Я об этом не думала.

— Тогда о чём же, чёрт подери, думала?

На загорелых Клариных щеках выступает коралловый румянец. Обычно только Дэниэлу удаётся вогнать её в краску, однако на сей раз она молчит, будто щадит Саймона. Вообще-то сдержанность ей несвойственна, как несвойственно и прятать взгляд, но сейчас она отвернулась и чересчур сосредоточенно запирает свой чёрный ящик. Саймон вспоминает их майский разговор на крыше. «Махнём в Сан-Франциско», — предложила она тогда, будто всерьёз не задумываясь над своими словами, будто ей только что пришло это в голову.

— В том-то и дело, — продолжает Саймон, — ты никогда не задумываешься. Вечно во что-нибудь влипаешь и меня впутываешь, но никогда не думаешь о последствиях. А если и думаешь, то тебе до них нет дела, пока не станет слишком поздно. И теперь винишь меня? Вот сама и возвращайся, раз тебя совесть грызёт!

Клара встает и шагает на кухню. Груда немытых тарелок уже не умещается в раковине. Открыв кран и схватив губку, Клара принимается за работу.

— Я знаю, почему ты не хочешь вернуться, — продолжает Саймон, пристроившись рядом. — Это значило бы, что Дэниэл прав: нет у тебя никаких планов, ты не можешь устроить жизнь сама, вдали от семьи. Вернуться — значит признать поражение.

Саймон пытается побольней задеть сестру, вызвать на разговор — Кларино молчание для него страшнее, чем её вспышки, — но Клара не говорит ни слова, сжав губку в побелевших пальцах.

Саймон сознаёт, что поступает по-свински. И всё равно мысли о семье целыми днями с ним, будто кто-то жужжит над ухом. И в академии он учится, можно сказать, для родителей: доказывает, что в его жизни, помимо излишеств, есть место и дисциплине, и работе над собой. Своё чувство вины он умеет переплавить в прыжок, в полёт, в виртуозный пируэт.

Шауль, конечно, ужаснулся бы, узнав, что Саймон занялся балетом. Но Саймон убеждён: если бы отец, будь он жив, пришёл на него посмотреть, то понял бы, какой тяжёлый это труд. Саймону понадобилось шесть недель, чтобы научиться правильно ставить ноги, и ещё больше — чтобы усвоить, что такое пируэт. К концу лета, однако, тело уже не болит так сильно, и Гали стал уделять ему больше внимания. Саймону по душе размеренная жизнь студии, ему нравится, что есть куда идти. В редкие минуты ему кажется, что здесь он дома — или почти дома, как и многие из них: и Томми, семнадцатилетний красавец, бывший студент Лондонской Королевской академии балета; и Бо из Миссури, который крутит по восемь пируэтов подряд; и Эдуардо с Фаузи, близнецы-венесуэльцы, приехавшие сюда на попутном грузовике с соевыми бобами.