Тайны Торнвуда - Анна Ромеро Страница 14

– Но, мама, в этот раз все по-другому. – Бронвен поставила тарелку в раковину и бросила пакет в мусорное ведро. Потом подошла к окну и с тревогой всмотрелась в небо. – Мы на новом месте, с летчиком ты не знакома. Он может оказаться неосторожным. Может плохо проверить оборудование. Что-нибудь пойдет не так.

– Да все пойдет так. Я столько раз летала, что, наверное, и сама могу управлять «Сессной».

– Я хочу с тобой, – выпалила она. – В смысле, в самолет.

– Это будет скучно.

– Ты всегда так говоришь.

– Бронни, ты не можешь лететь со мной… страховка на пассажиров не распространяется. Кроме того, мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты в безопасности на земле.

Она мотнула головой и уставила на меня свои огромные глаза.

– Значит, это все же небезопасно?

– Я не имела в виду…

– Мама, а вдруг что-нибудь случится? Самолет разобьется? А пилот врежется в гору? А вдруг он окажется ненормальным, как случилось в Америке?

– Самолет не разобьется. Полет на маленьком самолете безопаснее путешествия на автомобиле, безопаснее даже перехода улицы в большом городе.

Я хотела ободрить дочь, но в моем голосе послышалась неуверенность. В голове промелькнули образы и звуки из сна. Смутные очертания и тени деревьев, чей-то крик. Туманная фигура с занесенной рукой. Тьма и страх, боль. И чувство, что невидимая опасность притаилась как раз впереди…

Я стряхнула необъяснимое ощущение:

– Ничего не случится, Брон. Обещаю.

Бронни встревоженно на меня уставилась.

– Если ты погибнешь, – наконец проговорила она высоким, дрожащим голосом, – что будет со мной? Нас теперь двое, мама. Если кто-то из нас умрет, другая останется одна. У меня нет тети Мораг, к которой можно обратиться, как это было у тебя. У меня никого не будет.

Голова у меня закружилась от чересчур крепкого кофе и, может быть, совсем немного от внезапного укора совести, вызванного словами дочери. Вскоре после смерти Тони я разговаривала со школьным советником в старой школе Бронвен, и она сказала, что не исключены страхи, слезы, вспышки гнева и нетипичное поведение. Детская реакция на горе разнообразна и непредсказуема. Единственное лекарство – бесконечная поддержка и время.

– О Брон, – мягко сказала я. – Никто не собирается умирать.

Я подошла и вытерла большим пальцем пятно джема с ее подбородка, потом хотела обнять, но Бронвен увернулась и сбежала в гостиную. Повесив кофр на плечо, я последовала за дочерью, решив не давить на нее. Наоборот, я занялась сбором остального снаряжения: объективов, запасных карт памяти, тросика спуска затвора. Положила также ткань для протирки оптики, запасные батарейки. Потом посмотрела на свои часы, поискала глазами настенные, которые вроде бы, как мне помнилось, не распаковывала.

– Малыш, сколько времени?

Бронвен смешно поднесла руку к самому лицу и, прищурившись, посмотрела на свои часы.

– Десять ноль пять. Утра.

Я схватила одно яблоко из миски для себя, чтобы сжевать по дороге, другое – для Бронвен.

– Идем, я не хочу опоздать в свой первый день.

– Почему я не могу остаться здесь?

– Просто потому.

– Но я не хочу ждать в машине.

Я ощутила раздражение.

– Очень жаль.

– Со мной все будет хорошо, мама. Я не открою дверь.

Она стояла выпрямившись, руки в боки, что означало – она мобилизует силы для того, чтобы спорить.

Я вздохнула. По опыту прошлого я знала, что если опоздаю на аэросъемку, то переволнуюсь. Если переволнуюсь, у меня будут дрожать руки. Если будут дрожать руки, снимки окажутся бесполезны. Хуже, я буду рассеянна и упущу все хорошие кадры. В самолете приходится шевелиться и быстро соображать. Ты превращаешься в камеру, отключаешься от всего, кроме образов, пролетающих перед объективом. Ты забываешь о своем теле из плоти и крови и настраиваешься на нюансы: форма, пространство, цвет и – что всего важнее – свет. Все зависит от точного определения момента, когда спустить затвор камеры.

– Брон, нам надо идти.

– Ты же сама сказала, что это ненадолго. Я прекрасно посижу здесь. Я могу почитать, подготовиться к школе, которая начинается на следующей неделе.

– Ты знаешь, что я не люблю оставлять тебя одну. Это меня нервирует.

– Мам, мне одиннадцать лет. Со мной все будет в порядке.

Я колебалась. Искушение было велико. Так легче. А что лучше всего – давало возможность избежать ссоры. Я прикинула: поездка туда и обратно, полет плюс возня с заполнением бланков – я, вероятно, обернусь меньше чем за два часа.

– Мам, ты как-то сказала, что ребенком кучу времени проводила одна.

– Тогда жизнь была другая.

Она состроила гримасу.

– Так прямиком до Средних веков?

– Бронвен, у меня нет времени стоять тут и спорить с тобой.

– Тогда поезжай.

Она делала это намеренно. Наказывала меня. Сводила счеты за все случаи пренебрежения и проступки, которые я как мать совершила за одиннадцать лет нашего союза. Побежденная, я вздохнула.

– Хорошо! При одном условии: ты должна оставаться внутри дома.

– Но, мам!..

– Тогда бери свои вещи – и в машину.

– Ладно, ладно. Я буду в доме.

– Не отпирай дверь.

Она заворчала себе под нос:

– Да ради бога.

– Бронвен?

– Мам, если грабитель надумает к нам вломиться, ему достаточно будет забраться через разбитое окно в ванной. Кусок картона, который ты туда вставила, никого не обманет.

Я угрожающе зазвенела ключами от машины.

Дочь вздохнула.

– Хорошо, я запру эту дурацкую дверь.

– Уж будь любезна. – Я медлила, все еще не решаясь оставить ее. – Это всего на два часа, может, меньше. И сиди в доме!

Не обращая на меня внимания, Бронвен плюхнулась в ближайшее кресло, схватила пульт и включила телевизор. Демонстративно сложив руки на худенькой груди, она сердито уставилась на экран. Когда я от входной двери попрощалась с ней, единственным ответом стало увеличение громкости.

* * *

Двадцать минут спустя я ставила «Селику» на парковке летного поля Мэгпай-Крика.

Это был типичный маленький аэродром. Множество открытого пространства, ветроуказатели, без энтузиазма полоскавшиеся на своих шестах в дальнем конце взлетно-посадочной полосы. Мили полос и бурой травы, несколько навесов, сгрудившихся вокруг огромного ржавого ангара, и бунгало с плоской крышей, служившее конторой.

Мой проход к конторе по узкой бетонной дорожке сопровождался пронзительными воплями. Когда я подошла ближе, шум сделался более сдержанным, и я сумела понять, что это исполняемая певицей оперная ария. Оркестр громыхнул заключительными аккордами, затем покорился тишине.