Письма моей сестры - Элис Петерсон Страница 14

1989

Три ступеньки, и я в маминой студии. Негромко звучала классическая музыка, как всегда. Студия напоминала зоопарк – попугайчики, парочка какаду, зебра, жираф, тигр, львица и несколько обезьянок стояли на полках, некоторые незаконченные, некоторые мама считала браком, потому что они перекосились вправо или влево. Мама скульптор. Ее последняя работа – верблюд на подогнутых коленях. Ее подруга ездила в пустыню Сахару, там ей очень понравился верблюд, на котором она ездила, и она попросила маму сделать для нее по фотографии фигурку этого верблюда. В студии на доске были приколоты письма и открытки от счастливых заказчиков, для которых мама лепила и рисовала обезьянок, рыбок и прочую живность.

На длинном столе в середине студии стояли банки с кистями, валялись открытые тюбики с краской. Я вдохнула знакомый запах уайт-спирита, глины, мела и пыли.

– Как дела, милая? – спросила мама, не отрываясь от своей работы. Ее рыжевато-каштановые волосы были завязаны сзади голубым шарфом в белый горошек. Еще она носила большие серебряные серьги-обручи, придававшие ей сходство с цыганкой.

Я уже знала, что единственное время, когда я могу повидаться и поговорить с мамой, – либо когда она готовит и кухня наполнена запахом чеснока, – мама любила класть не меньше десяти зубчиков чеснока во все блюда, – либо когда она в студии.

– В школе все хорошо? – пробормотала она, работая пальцами и подпевая звучащей мелодии. Ее руки были липкие от глины. Мама, пожалуйста, повернись ко мне, мысленно попросила я. Но вместо этого сама прошла вперед и встала перед ней.

– В школе все хорошо? – рассеянно повторила она.

Я сбросила на пол свой рюкзак и решила не говорить ей, что меня опять отругали за косметику. «Ступай и смой с лица эту черную дрянь», – сказала занудная математичка. На прошлой неделе меня поймали за кражей в «Бутс» черного карандаша для глаз, туши и маскирующего крема. В дом пришла полиция, чтобы поговорить с мамой и папой. Им посоветовали обратиться к консультанту по вопросам семьи. «Воровать глупо, Кэти, – сказал со вздохом папа. – Либо, если уж ты крадешь, то выбирай что-нибудь посолиднее, чем карандаш для глаз. И не попадайся в следующий раз».

– Неплохо. Что ты слушаешь?

– «Мадам Баттерфляй».

– Что это?

– Гепард. – Она откинулась назад и полюбовалась своей работой. – Когда я была в твоем возрасте, мама возила нас в Африку, в питомник диких зверей. Я до сих пор помню, как гепард катался на спине, будто большая домашняя кошка. Мне так и хотелось просунуть руку сквозь решетку и погладить его. Я бы так и сделала, если бы меня не оттащила мама. Понимаешь, звери ведь могут укусить.

Я содрогнулась.

– А что они едят?

– Бобров, птиц, бородавочников, антилоп.

– Мне нравятся его пятнышки.

– Ты знаешь, что на хинди гепарда так и называют – «пятнистый»?

Я покачала головой.

– Что это за темные линии у него под глазами? У тебя потекла краска?

– Потекла? Нет! Глупая. Это «ручейки слез». – Наконец-то она посмотрела на меня. – Он тебе нравится?

– Он?

– Гепард, глупая.

– Да, нравится. Он красивый.

– Ну вот, бери его. Он закончен.

– Правда? – На моем лице появилась улыбка. – Но для кого ты его делала?

– Не имеет значения. – Она взъерошила мои волосы и улыбнулась. – Теперь он твой.

10

Я просыпаюсь и не сразу соображаю, где я. Что-то нарушило мой сон. Кажется, я вернулась домой, я в маминой студии. Мне даже чудится запах уайт-спирита.

После папиного звонка я много думала о доме, особенно о маме. Вчера днем, в бутике, я поймала себя на том, что переношусь мыслями к новогодней вечеринке у миссис Киссинджер, на которую она пригласила нашу семью. Тогда мне было лет двенадцать. Папа прозвал ее Леди Поцелуйчик, потому что она возомнила себя светской леди и любила посылать всем ужасные воздушные поцелуи со звуковым сопровождением. Помню еще, что она была похожа на мопса. В гостиной, освещенной хрустальной люстрой, гостей угощали перепелиными яйцами и блинами с копченым лососем. И вдруг Беллс подняла свою бархатную юбочку и пописала прямо на ковер. Дело в том, что если мы не напоминали ей о том, что надо пойти в туалет, она забывала, что это нельзя делать на пол. Леди Поцелуйчик помчалась к нам с воплями, что это ее любимый ковер с охотничьими сценами. Теперь на свирепом всаднике, который замахивался копьем, появилось мокрое пятно. Остальные гости не смотрели в нашу сторону и делали вид, что увлечены беседой. Я еще никогда не видела столько спин, повернутых к нам. Папа потом радовался, что Леди Поцелуйчик больше нас не приглашала в свой дом.

Сэм все еще крепко спит. Вероятно, он лег часа в четыре утра. Я сую ноги в полосатые шлепанцы и накидываю шелковый халат. Заглядываю в комнату Беллс, но не нахожу ее там. Наверное, она внизу. Я обнаруживаю ее возле кухонного стола, тыкающую пальцем в скульптуру из молочных бутылок. На ней мешковатые серые спортивные штаны и красная оксфордская майка.

– Осторожнее, Беллс.

– Что это?

– Тебе нравится?

– Не-е.

Я скрываю улыбку.

– Не говори это Сэму. Это его любимое произведение искусства.

– Не нравится Сэм. – Она отдергивает руку от скульптуры, словно дотронулась до чего-то грязного. – Он часто говорит слово на букву «Б». Нам не разрешают говорить это слово.

– Ты мало знаешь Сэма, – твердо заявляю я. – Нельзя судить так быстро. Будь с ним вежливой, о’кей?

– Не нравится Сэм, – повторяет она.

– Беллс, это дом Сэма. Он великодушно разрешил тебе сюда приехать. Тебе надо узнать его ближе. Ты хочешь позавтракать?

– В Уэльсе мы едим мюсли на завтрак. Сами себе делаем.

– Нам нужно кое-что купить в «Сэйнсбери». Ты хочешь пойти со мной?

Когда мы входим в «Сэйнсбери», я вижу нас на экране видеонаблюдения. Беллс теперь в своей розовой блузке с рюшами, джинсовых штанах «дангери», лиловых башмачках «пикси» и круглой шляпке с вышитой эмблемой. Я в облегающей оранжевой юбке, бледно-желтом топе и оранжевых сандалиях, украшенных бисером. Сэм сказал, что я похожа на мандарин.