Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн Страница 14

Тут кто-то схватил меня за руки, отвел их от моего лица. В мои ужаснувшиеся глаза снова плеснуло пламя фонарного света. Я — застигнутый врасплох, неспособный истолковать случившееся — оказал лишь слабое сопротивление. Может, я хотел крикнуть. Может, даже раздвинул губы. Но прежде чем раздался звук, некое тело… шерстистое черное тело, обтянутое тканью колено какого-то человека… вдвинулось мне в рот. Парализующий толчок заклинил мои челюсти. Онемевший язык соприкоснулся с округлой костью чужого крепкого сустава. Резкая боль в уголках рта — как будто плоть лица разорвалась. Я заколотил ногами, уперся кулаком в близкое бедро чужака. На мгновение мне показалось, что я сумею успешно защищаться. Но потом что-то теплое скользнуло по глазам: чужая рука. Я ощутил чьи-то пальцы, которые уверенно зажали мне ноздри. Безуспешно попытался вздохнуть. Эта безрезультатная попытка втянуть воздух в легкие была как биение крыльев скованной птицы. Мои руки, как ни странно, потеряли ориентацию. Ноги теперь сражались с коварными извивами одеяла. Я почувствовал, что вот-вот сдамся. Черная луна, потухшее время катились надо мной…

Я открыл глаза. Электрическая лампочка — на потолке — горела. Возле моей койки стоял Альфред Тутайн. В правой руке держал нож. А левой он рванул на себе ворот блузы, так что ткань порвалась. Острие ножа приставил к своей голой груди. Я сверхотчетливо увидел, между двумя коричневыми сосками — очень темными, маленькими, четко очерченными, — точку, в которую должен сейчас войти нож. Я не шелохнулся. Эта поразительная картина была земной, устойчивой, плотской: без обманчивой сумеречной дымки, обволакивающей предметы в подземельях сновидческих замков. Да, но как объяснить внезапную подмену персонажей? Перевертывание действия? То, что я из атакованного, которому грозит удушение, превратился в приглашенного свидетеля самоубийства? — Второй раз за время этого путешествия живой взрослый человек показался мне куклой из кабинета восковых фигур. Куклой, совершенно лишенной движущей силы, то есть своенравной или одичавшей души, и потому оцепенелой, нерешительной, далекой от времени, прикованной к той секунде, что уже готова опуститься на дно, где царит вечная неподвижность: памятником какой-то роли, взятой на себя добровольно или навязанной извне. (Когда Георг Лауффер был жив, мне много раз казалось, что он мертв; больше того: что он не есть существо из плоти и крови, то есть что он и не жил никогда. Воск, телесного цвета воск… — я однажды побывал в паноптикуме, такое не забывается… И ведь все уместилось в одну эту неделю…) Альфред Тутайн не двигался. Испытующе и выжидательно смотрел я на эту молодую, находящуюся в опасности грудь. Под кожей — отчетливо различимые — поднимались и опадали ребра. И взбудораженные удары сердца толчками поднимались к поверхности. Под нажимом правой руки острие ножа углубилось в крошечную бледно-голубую воронку рядом с левым грудным мускулом. Как завитки древесной коры, кучерявые… — остатки сдвоенного женского украшения на мужской шкуре. (Со временем я очень точно узнал, как устроены эти соски: что они не только маленькие, темные, идеально круглые, но и шершавые, и слегка приподнятые.) Я понял только: персонаж этот чего-то от меня ждет. Я медленно приподнялся, осторожно протянул руку… чтобы, через какое-то время, дотронуться до рукоятки ножа. Молодой матрос не шевелился. Наконец моя рука добралась до цели, обхватила рукоять, а заодно и кулак Другого. Я резко рванул к себе этот кулак с ножом. Нож остался у меня; кулак же вяло скользнул вдоль бедра.

— Вы поступили неправильно, — пробормотал Альфред Тутайн.

— Как мог я поступить правильно, если я ничего не знаю? — возразил я.

— Тогда мне придется объясниться, — вздохнул Альфред Тутайн.

— В эти минуты случилось такое, чего я не могу понять, — сказал я.

— Я хотел вас убить… но лишь для видимости… чтобы мне наконец был вынесен приговор.

Я соскочил с койки. Я больше не чувствовал себя в безопасности. Я ухватил обмякшего матроса под мышки, начал трясти его, прижал к себе, потом отстранил, хлопнув ладонью по груди… и попытался с помощью беспорядочных слов восстановить недавнее прошлое.

— У вас расстроился желудок, — начал я. — Вы заперлись в клозете…

— Жуткие боли, — подтвердил Альфред Тутайн. — Сплошная жидкая слизь… Будто ты гниешь заживо.

— Так вы мне солгали, — удивился я. — Впрочем, это не имеет значения.

— Я лгу постоянно, — сказал Альфред Тутайн, — но теперь хочу положить этому конец.

— Вы всерьез намеревались вспороть свой сердечный мускул? — спросил я.

— Я хотел… надеялся, что вы мне поможете… вбить туда лезвие.

— Как вы могли хотеть… и надеяться… предполагать, что я на такое способен? — крикнул я. — Что означает это… это странное искушение?

— Я не собирался вас искушать. Я вам угрожал, — пояснил Альфред Тутайн.

— Подождите, — перебил я, — не так быстро! Я… Мои мысли… не поспевают… они отстали…

— Преамбула — то есть покушение на убийство — должна была… пробудить ваш гнев. Вы бы действовали в порядке самообороны… В порядке самообороны — такое считается допустимым, — сказал Альфред Тутайн.

— Неважно, ввели ли вы меня в заблуждение, — запротестовал я. — И тем более неважно, докажете ли вы что-то — докажете ли, что это был не ОН… Я знал, что это будет доказано… Тем или иным способом — потому что нельзя одновременно находиться у причала и здесь, в океане…

— Я готов сделать еще одно признание, чтобы распалить вас, — продолжил Альфред Тутайн.

Я почувствовал легкое головокружение. Я боялся, что потеряю сознание, потому что глаза мои как бы налились черной тушью.

— Да вы не в себе! — крикнул я. — Вы больны. Для этого есть не лишенный жути речевой оборот: безобразная мысль неотступно преследует вас ^{28}.

Я сказал себе, что должен продолжать говорить, потому что иначе другая сторона, Нереальное, завладеет мною. Я уже чувствовал, как железные стенки кубрика рассыпаются. И влечения к смутным авантюрам навязывали себя мне ^{29}: те соблазны, к которым мы приближаемся с колотящимся сердцем и которым так легко поддаемся, потому что их обещания теряются в сумеречной дымке.

— Я лежал в постели, — начал объяснять я, — и спал. Я подчинялся сновидческой мере времени. У не-спящих — своя мера времени, никогда с ней не совпадающая. Мои жизненные побуждения не имели самостоятельного прошлого. А только — прошлое моего сна. Я вернулся сюда от гальюна. Я был очень уставшим. Все во мне насквозь устало. Вы меня понимаете? Понимаете, Альфред Тутайн? Мои любовь или ненависть, радость или печаль никого не судили и никого не оправдывали. Я не принимал ничью сторону. Я спал спокойно. Совершенно спокойно. Это, наверное, каждый может понять… Вдруг я проснулся, ибо мои уши услышали шаги. Шагающие ноги; ноги, известные мне: они принадлежат человеку, который, судя по всему, находиться на этом пароходе не может… Слушайте дальше. Слушайте, Альфред Тутайн! Владелец парусного корабля, господин Дюменегульд де Рошмон, переступил через порог кубрика. Он сразу разоружил мои глаза, столкнув их — с помощью фонаря — в поток света, который резко контрастировал с прохладным шатром из тьмы, водруженным надо мной Сном…