В поисках Колина Фёрта - Миа Марч Страница 14

Только не это. Миссис Баффлмен, указывающая с обычным хмурым видом на только что освободившийся столик из тех, что обслуживала Вероника. Миссис Баффлмен преподавала английский язык, когда Вероника училась в предпоследнем классе. Несколько лет назад она вышла на пенсию и практически ежедневно завтракала в этой закусочной; Вероника давно попросила хостес сажать ее к другим официанткам, но иногда ничего нельзя было поделать, и Баффлмен оказывалась в ее части зала.

— Доброе утро, миссис Баффлмен, мистер Баффлмен, — произнесла Вероника, остановившись у их столика с кофейником в руке. — Кофе?

Миссис Баффлмен мгновение разглядывала ее, как обычно разочарованно покачивая головой. Когда Вероника бросила школу, всех учителей известили о причине этого, но миссис Баффлмен, единственная, решила обсудить с ней этот вопрос. «Какой стыд, — сказала она Веронике, едва сдерживавшей слезы, и покачала головой. — Какая пустая трата жизни». И Вероника, считавшая, что почувствовать себя хуже просто невозможно, совсем пала духом.

Она никогда особо не любила миссис Баффлмен, но старая перечница ставила ей «отлично» за каждую письменную работу, и на каждом экзамене Вероника получала высшую оценку. Английский давался ей лучше других предметов, но она все равно не планировала становиться ни учителем, ни каким-нибудь редактором — не знала, чем хочет заниматься. Увлекшись выпечкой четыре года назад, она стала подумывать, не открыть ли собственную пекарню, но на это требовалось много денег, и хотя сбережения у нее были — отложенные за двадцать два года работы официанткой, сэкономленные за счет дешевого жилья и небольших расходов на себя, — она боялась потратить их на предприятие, которое может провалиться. У нее не было спутника жизни, готового оплачивать половину ее счетов, половину платежей по займам, хотя и при наличии мужа никогда не знаешь, что может произойти. Тем не менее приятно было помечтать о маленькой пекарне.

— Эта девушка бросила школу из-за беременности, — прошептала миссис Баффлмен своему мужу по меньшей мере в сотый раз с тех пор, как Вероника вернулась в город.

Вероника закатила глаза и застонала при виде Пенелопы Вон Блан и ее матери, сидевших за столиком на двоих в ее секции. Придется и Пенелопу внести в список людей, которых не надо сажать в ее части зала. Большего сноба Вероника в своей жизни не встречала, и, к несчастью, Пенелопа записалась на ее кулинарный курс, начинавшийся завтра вечером. Странно, что эта женщина пожелала учиться у нее искусству печь пироги, тут явно не обошлось без какого-то скрытого мотива. Возможно, она захотела узнать секреты создания чудо-пирогов, чтобы отнять приличный заработок.

Пенелопа начала шептаться с матерью, едва Вероника направилась к ним с кофейником. Можно было не сомневаться, о чем та говорит: «Помнишь потаскушку, которая забеременела за год до нашего выпуска и бросила школу, уйдя в “Дом надежды”? Это она. Работает в закусочной. Понимает, что мы видим, как сложилась ее жизнь».

— Вероника! — с напускной веселостью воскликнула Пенелопа, и та поразилась ее необычно скромному виду — волосы не так идеально распрямлены, одежда более консервативная и всего пара простых украшений вместо кучи побрякушек. — Я так волнуюсь перед завтрашним занятием у тебя. — Повернувшись к матери, она сказала: — Вероника известна в городе своими особыми пирогами. Ты когда-нибудь их пробовала?

— О, я не верю в подобную чепуху, — пренебрежительно отмахнулась та. — Пироги не принесут тебе любви и не излечат от рака. Я тебя умоляю.

— Что ж, но на вкус они точно хороши, — засмеялась Вероника.

— Знаю. Я ела здесь ваш пирог, — без улыбки ответила мать Пенелопы. — Кофе, пожалуйста.

Вероника налила им кофе и приняла заказы. Пенелопа попросила фруктовую тарелку. Заказ ее матери был самым хлопотным из тех, что Вероника когда-либо имела неудовольствие записать в своем блокноте. Два яйца — одно глазуньей, зажаренной с обеих сторон, другое — обычной глазуньей. Ржаной тост, чуть-чуть обжаренный, но еще теплый, намазанный растопленным сливочным маслом. Картофель по-домашнему, но без поджаренных ломтиков, что Вероника любила больше всего — когда лук и картошка покрываются легкой корочкой.

Сталкиваясь с такими людьми, как Пенелопа или Баффлмен — особенно в один день и в одно время, — Вероника ощущала порой укол старого стыда. Конечно, не сравнить с тем временем, когда ей было шестнадцать, она только что узнала о беременности, и люди таращились на нее, словно на ее шее висела табличка. Просто отголосок прошлого, заставлявший ее чувствовать себя… неуютно. Как будто ее жизнь могла сложиться совсем иначе, если бы ей не сделали ребенка. Наверное, она была бы замужем. Имела двоих детей. И разобралась бы, чего хочет от жизни. Гораздо раньше обнаружила бы свой кулинарный талант, потому что пекла бы своим детям пироги для школьных распродаж. Может быть. А может, и нет. Кто, черт возьми, знает?

Она посмотрела в сторону стойки, где обычно сидел офицер Ник Демарко, когда частенько заглядывал сюда. Но только не сегодня утром. Очень жаль, что его не было здесь вчера, тогда она напустила бы его на этого зануду и пьяницу Хью Фледжа, без конца приглашавшего ее на свидание. По школе, Ника она почти не помнила, но знала его в лицо, знала, что он из компании Тимоти. Каждый раз при взгляде на него ей казалось, будто он видит ее насквозь, знает о ней всякие вещи, не соответствующие действительности. Это чувство Вероника ненавидела, и поэтому избегала Ника всякий раз, когда видела в закусочной или в городе. Но завтра вечером на занятиях избежать его не удастся. Придется быть отменно вежливой еще и из-за его дочери.

В такие моменты Вероника задумывалась, а не было ли ошибкой возвращение в Бутбей-Харбор? Сумеет ли она когда-нибудь по-настоящему здесь прижиться и не бояться своего прошлого? Даже спустя год она не чувствовала себя в Бутбей-Харборе снова дома. И хотя у нее появилось несколько подруг, например Шелли, как раз сейчас объяснявшая у девятнадцатого столика разницу между омлетом по-западному и омлетом по-деревенски, и множество знакомых, особенно среди ее клиентов, которые, похоже, полагались на нее, словно на какую-то прорицательницу, Вероника… тосковала. Тосковала по чему-то, чего и сама не могла определить. По любви? По большой компании близких подруг, которой никогда не имела, за исключением семи месяцев пребывания в «Доме надежды»? Она только знала, что ей чего-то не хватает.

«Люди будут появляться в твоей жизни и уходить из нее по всевозможным разумным и безумным причинам, — говорила ее бабушка в своей грубоватой, откровенной манере. — Поэтому тебе придется самой быть себе лучшей подругой, знать, кто ты такая, и никогда не позволять никому называть тебя кем-то, кем ты точно не являешься».

Веронике было тринадцать, когда бабушка сказала ей всё это в связи с заявлением одной девочки, переставшей с ней дружить, поскольку ее мать считала, что Вероника выглядит «слишком взрослой». Уже в восьмом классе она носила бюстгальтер третьего размера, и, как бы строго ни одевалась, мальчишки так и вились вокруг нее. В девятом классе девочки, включая Пенелопу, начали сплетничать, что Вероника «спит со всеми подряд», а она даже ни разу не целовалась с парнем французским поцелуем. Несколько мальчиков, приглашавших ее на свидания, сочиняли потом, как далеко зашли, и Вероника разрывала отношения с ними. К шестнадцати годам, когда она начала встречаться с Тимоти Макинтошем, у нее была дурная репутация, хотя ни один парень даже бюстгальтера ее не видел. Тимоти верил ей, говорил, что она красивая и интересная, и никогда не обсуждал ее со своими друзьями. Девочки всегда ее сторонились, поэтому Тимоти стал ее первым настоящим лучшим другом. Пока холодным апрельским утром она не сказала ему, что беременна.