Русский лабиринт - Дмитрий Дарин Страница 14

– Ты сам-то женат, философ? – Василий оглядел Платона, как давеча проводницы.

– Да я… у меня другая история… был, короче, женат, теперь вот на крестины к внуку еду.

– Вот видишь, – поднял указательный палец матрос, – был! К гадалке не ходить – свое получила и сбегла, без всякого Якова? Я прав?

Платон только тяжело вздохнул и выпил. Василий хотел было развить, но неожиданно в разговор встряла старушка:

– Эх, матросик, не мучь человека. Ты умно так говоришь, уверенно, а, может, настоящих женщин-то и не видел ишо. Я вот на фронте медсестрой была, уж жисть получше тебя знаю и сама поучить могу. Мы-то с дедом, почитай, полвека вместе – на Втором Белорусском и познакомились, вытащила его с поля. До сих пор вижу – снаряды рвутся, вся земля и кто на ней – в клочья, а он один у березки лежит. И как оба уцелели – и он, и деревце, непонятно даже. Ну вот, поползла, а сердце не боится, как будто чуяло – за своим счастьем ползу. Ну, в медсанбате на ноги встал, на одну, вернее, но живой. Потом после войны нашлись да так и зажили. И никакой пользы в ем я не видела, просто любила, и все. И детей в любви прижили и все у нас случалося. Он хоть и одноногий, а в кабаке так подчас разгуляется со своим костылем, что, не при батюшке будя сказано, хоть святых выноси. Даже мне доставалось под горячую руку-то, но терпела, через терпение и он вразумлялся, затихал. И я, как и Пала… Пал…

– Платон, – подсказал Платон, по инерции представившийся обществу по прозвищу.

– Ну да, как и он, к внукам еду, только взрослым уже, проведать. Моему-то деду сейчас тяжело по поездам-то, а внуки его любят, дети – двое у нас, парни оба, через месяц к нам приедут, когда потеплеет чуток. Как соберемся за столом вместе, как споем что-нибудь наше, так и понимаш, что жизнь-то счастливая у нас, хотя горя много было, а счастья – все одно больше. Черт тысячу лаптей износит, пока пару соберет. Дак и ты, матросик, сколько ни блуждай, счастья захочешь, на свою свободу первый же и плюнешь.

Василий покачал головой, но ничего не возразил, только вздохнул и приложился к стаканчику.

– Воистину правду говоришь! – перекрестил старушку отец Иоанн. – Церковь вообще блуд порицает, то есть сожительство не в законном браке. А ты, раб божий Василий, просто еще любовь не познал, а Господь – он и есть любовь. Полюбишь когда, тогда и Господь с тобой пребудет. – И с этими словами отец Иоанн перекрестил и матроса.

– Ну, вот… до Всевышнего дошли, – сузил глаза Василий. – А где был Господь, когда мне, салажонку, годки в кубрике десять зубов выбили? Да ладно зубы – я новые вставил, а вот, к примеру, когда моего брательника, который за девчонку на танцах вступился, ножом насмерть пощупали? А чувырла эта, кстати, за того, кто пырнул, потом замуж выскочила. И не доказали ничего – она же единственным свидетелем оказалась, никого не опознала. Зато в постели этого козла очень даже опознала, без всякого Якова. Тоже любовь? Я-то хотел этого… с ножичком за одно место на рее подвесить, так съехали они в неизвестном направлении. Теперь вот на могилу к брату еду да маманьку повидать – она совсем одна осталась. И чем же она пред Господом вашим согрешила, что он ее сына лишил?

Настал черед вздохнуть священнику.

– На все воля Божья, – тихо сказал отец Иоанн.

– Вот и все ваше утешение, – горько продолжил матрос, – на Всевышнего кивать. А как жить с этим, как объяснить это… без всякого Якова?

Василий налил себе одному и залпом выпил. Потом только, проведя кистью по губам, в себя сказал:

– За помин души брата мово Женьки.

Платон взял бутыль и разлил всем, даже бывшая медсестра подставила свой стаканчик.

– Нам долго ехать, давайте не серчать друг на друга, – сказал Степан Антонович, – каждого жизнью побило, чего уж там. Живем же, однако. Я вона, когда батю под Тамбовом раскулачили да в Сибирь-матушку с женкой и тремя ребятишками мал мала меньше с родных мест-то повезли, один раз зубы сжал да так и не разжимал больше. От голода круги перед глазами, а я молчу. Схоронили и братика и сестренку – одного за другим, а я – молчу. Потом и мать отошла – ей уже жить незачем стала, я – молча плакал. Без звука и слез, только зубы скрипели. Меня от бати отняли, сгинул мой родитель где-то на Бодайбо, меня в детдом определили как сына врага народа. И кулацким сыном меня обзывали и фашистом даже, а я молча по сопатке одному, второму, меня остальные валят да ногами пихают, все в лицо норовят, а я молчу. Что им говорить – что у бати две лошади были да корова лядащая, вот и все кулацкое хозяйство? Им это не нужно было, потому я молчал, только кровью в их рожи плевался. Почитай, всю жизнь на Северах провел, в свою деревню вернулся, когда мне уже за полтинник набежало. Вернулся, значит, а дом-то наш стоит, как и стоял, крепкий, добротный… а в нем дети бывшего председателя живут-поживают, который нас и раскулачивал – ему-то дом тогда приглянулся. Ну и перевернулось у меня что-то, съездил в МТС за бензином да и пустил им петуха, пока все в поле были. Стоял, смотрел, как дым валит из-под стрехи, где я папироски от бати прятал, да тогда в первый раз и заплакал. Когда менты вязали – и не сопротивлялся даже. Потом еще пять лет по лагерям поносило, ну да это ладно, на душе после этого пожара полегчало как-то, словно скала с сердца свалилась. Теперь вот чувствую – зубы разжать можно, да жизнь вдохнуть немного, сколько осталось. Одно жалко – не женился, так бобылем и помру, без наследников. И все равно отец Иоанн прав, любовь должна быть. Должна, а то никаких зубов не хватит, все сотрутся. Давай, Вась, наливай еще понемногу.

Священник покачал головой в знак отказа, остальные чокнулись и улыбнулись друг другу – зарождающаяся было пена после слов Степана Антоновича с разговора сошла.

– Эх, гитары не взял, – мощно потянулся Василий. – Хорошо бы сейчас гитара-то.

– Веселый ты парень, матросик, – сказала старушка, – за такого всякая пойдет, если не отпугнешь.

– Как вас по имени-отчеству, забыл спросить, – уважительно поинтересовался Василий.

– Пелагея… Пелагея Никаноровна.

«Пелагея… как Салтычиха, – подумал Платон, – имя одно, а бабы какие разные».

– Ну так, Никаноровна, всю жизнь не прогорюешь…а гитара моряку – заместо подруги на берегу. Ладно, пойду, похожу по вагонам, может, найдется у кого.

Василий встал, еще раз потянулся, так что ощутимо слышно хрустнула могучая спина, и пошел в глубь состава.

– Хороший парень, – заметил Степан Антонович, – незлобивый. Не зря его эта самая Маруся отпускать не хотела.

– Молодой, перебесится, поймет, что такие Маруси – самые берегини и есть (Платон на этом слове сразу подумал о Василине), ими не кидаться надо, а при себе удерживать да на руках носить, – добавила Пелагея Никаноровна – Вы как думаете, батюшка? Сами-то женаты?

Отец Иоанн развел руками.

– Не сподобил еще Господь, матушка. Однако намерение такое имею. А что насчет морячка нашего и рабы божьей Марии, так послушайте, какой случай в моем приходе был.