Обретение крыльев - Сью Монк Кид Страница 14

Мы с Хетти разом вскочили, опустили оконную раму и вдруг увидели в желтоватом сумраке пикирующую молодую сову, которую Шарлотта с Хетти преданно выкармливали всю весну. Из птенца совенок превратился во взрослую птицу, но продолжал жить в поленнице.

Я смотрела, как он летит на нас, по дуге над стеной заднего двора. Мы успели хорошо рассмотреть странное совиное лицо. Когда птица пропала из виду, Хетти отправилась зажигать лампу, а я стояла, не в силах оторваться от окна. Вспомнился день, когда Шарлотта показала мне совенка у поленницы, и моя клятва освободить Хетти – невыполнимое обещание, по-прежнему вызывающее чувство вины. Но вдруг до меня дошло: Шарлотта сказала, что я должна любым путем помочь Хетти освободиться.

Обернувшись, я смотрела, как она несет фонарь к туалетному столику и вокруг ее ног пляшут блики света.

– Хетти, научить тебя читать? – спросила я, когда она поставила фонарь.

* * *

Я обзавелась букварем, орфографическим справочником, грифельной доской и куском мела, и мы приступили к ежедневным урокам в моей комнате. Я не только запирала дверь, но и завешивала замочную скважину. Занимались по утрам часа два, а то и больше. После урока я заворачивала учебные пособия в мешковину и засовывала под кровать.

Прежде я никого не обучала чтению, но со мной усиленно занимался латынью Томас, а мадам натаскивала по другим предметам, так что я имела представление о том, как надо учить. Хетти проявила большие способности. Через неделю занятий научилась писать и освоила алфавит. Через две – проговаривала слова из сборника упражнений. Никогда не забуду момента чудесного озарения, когда буквы, как и звуки, обрели для нее свой смысл. После этого она все увереннее читала по букварю.

К сороковой странице ее словарный запас насчитывал восемьдесят шесть слов. Каждое новое слово я заносила в блокнот.

– Дойдешь до сотни – устроим чаепитие, – обещала я ей.

Хетти начала разбирать надписи на аптечных этикетках и банках с продуктами.

– Как пишется «Хетти»? – спрашивала она. – А «вода»?

У нее была огромная тяга к учебе.

Однажды я заметила, как она что-то чертила палкой на земле двора, и выбежала остановить ее. Хетти крупными буквами выводила слово В-О-Д-А.

– Что ты делаешь? – спросила я, стирая буквы ступней. – Кто-нибудь увидит.

Она рассердилась на меня не меньше.

– Думаешь, у меня нет ног, чтобы стереть буквы, если кто-нибудь придет?

Свое сотое слово она освоила тринадцатого июля.

* * *

На следующий день мы устроили праздничное чаепитие на четырехскатной крыше нашего дома в надежде увидеть торжества в честь Дня взятия Бастилии. У нас была обширная французская колония из Сан-Доминго, французский театр и на каждом углу – французский пансион благородных девиц. Маму и ее приятельниц завивал и пудрил французский парикмахер, развлекая дам рассказами о гильотинировании Марии Антуанетты, которому он якобы стал свидетелем. Чарльстон – британский до мозга костей, однако день разрушения Бастилии праздновал с не меньшим рвением, чем День независимости.

Мы поднялись на чердак с двумя фарфоровыми чашками и чайником черного чая, приправленного иссопом и медом. Оттуда поднялись по лесенке, ведущей к люку в крыше. В тринадцать лет Томас обнаружил это тайное окошко, и мы с ним бродили среди труб. Однажды Снежок подвозил мать к дому с благотворительного мероприятия и заметил нас на крыше. Ни слова не сказав ей, он забрался наверх и увел нас. С тех пор я не отваживалась туда ходить.

Мы с Хетти, прислонившись к скату, примостились у водостока с южной стороны. Она никогда не пила из фарфоровых чашек и проглотила свой чай залпом, а я прихлебывала не спеша. Вдали по Брод-стрит вышагивала процессия, которую почти не было видно, но мы слышали, как она поет Марсельезу. Звонили колокола в церкви Святого Филипа, громыхал салют из тринадцати залпов.

На крыше возились птицы, и повсюду валялись перья. Хетти рассовывала их по карманам, и это почему-то вызвало во мне приступ нежности. Может, я чуть-чуть опьянела от иссопа и меда или разволновалась от новизны происходящего. Как бы то ни было, я начала выбалтывать Хетти свои секреты.

Призналась, что подслушивала под дверью комнаты Шарлотты в день, когда ее наказали.

– Знаю, – сказала Хетти. – Не так уж здорово ты умеешь шпионить.

Я выболтала все тайны. Сестра Мэри презирает меня. Томас – единственный друг. Мне не разрешили учить детей рабов, но не потому, что я к этому не способна, – пусть не думает.

Мои откровения становились все мрачнее.

– Однажды я видела, как били плетью Розетту, – сказала я. – Мне было четыре. Тогда я и начала заикаться.

– Сейчас ты вроде хорошо говоришь.

– Бывает по-разному.

– Розетте здорово досталось?

– Да, это было ужасно.

– Что она сделала такого?

– Не знаю. Не спрашивала. Я тогда несколько недель не разговаривала.

Мы замолчали, откинувшись назад и глядя на перистые облака. Разговор о Розетте слишком сильно на нас подействовал, и как-то забылось, что чаепитие – в честь сотого слова Хетти.

Захотелось немного поднять настроение.

– Хочу стать юристом, как отец. – Неожиданно для самой себя я выдала главный свой секрет и поспешно добавила: – Но об этом нельзя никому говорить.

– Мне некому рассказывать. Разве только маме.

– Даже ей нельзя. Обещай.

Хетти кивнула.

Успокоившись, я подумала о шкатулке из лавы и серебряной пуговице.

– Знаешь, иногда какой-то предмет может означать совсем не то, чем является на самом деле… – Она непонимающе смотрела на меня, пока я думала, как объяснить. – К примеру, трость моей матери должна помогать ходить, но все мы знаем, для чего она используется.

– Чтобы дубасить по головам. – Помолчав, Хетти добавила: – Треугольник на лоскутном одеяле означает крыло дрозда.

– Да, это я и хотела сказать. У меня в комоде есть шкатулка с пуговицей внутри. Пуговица нужна для застегивания одежды, но эта – красивая и такая необычная, что я решила – пусть символизирует мое желание стать юристом.

– Я знаю про пуговицу. Я не трогала ее, просто открыла шкатулку и посмотрела.

– Не возражаю, если ты ее подержишь.

– У меня есть наперсток, он помогает проталкивать иглу и защищает пальцы, но, я думаю, может означать что-то еще.

Я спросила, что именно.

– Не знаю. Просто хочу научиться шить, как мама.

Хетти была в ударе. Она пересказала всю историю, которую поведала в тот вечер ее мать и которую я подслушала. О бабушке, привезенной в детстве из Африки и научившейся нашивать на лоскутные одеяла треугольники. О дереве душ Хетти говорила с благоговением.